Ульрих Бехер - Охота на сурков

Он убил ее двенадцатью выстрелами.

— Но почему, — спросил я, — ты так поступил?

— Почему я с ружьем вернулся в одиночку, спрашиваешь?

— Чтобы освободить местность от чудовища?

— Да где там. На берегах водилась не одна анаконда, их всех извести и думать было нечего. К тому ж она и на людей-то не нападала. Причина, почему я о змее никому не рассказал и в одиночку вернулся, совсем в другом. От этой истории мне перед самим собой неловко было. Вся соль в том, что я задним числом стыдился своего страха. Да-да. Ведь я же целую вечность из-за этого гигантского гада дохнуть не смел, вот почему. Вот почему я должен был его прикончить.

— Позволю себе заметить, что, на мой взгляд, это не совсем корректно.

— Что именно?

— Что ты убил змею во время сна.

— Вот как? Не корректно? Ох, ох, сын мой, как подумаю отвоем будущем в окружающих нас нынче джунглях, поневоле черные мысли одолевают. Черные-пречерные.

— Черно-Белый-Бело-Черный, — вырвалось у меня.

— Прости, что ты сказал?

— Присказка такая была у моего недолгого друга.

. — Недолгий друг — и так бывает?

— Был у меня. В среду он въехал на своем дребезжащем «фиате» в Кампферское озеро.

— Адвокат Гауденц де Колана, читал в газете. Н-да, бедняга адвокат Гав-Гав с Шульхаусплац в Санкт-Морице страдал запоями!

— А ты, дед, разве его знал?

— Уже тридцать лет.

Вначале я как-то не обратил внимания на подобное совпадение. Почему бы владельцу Луциенской мельницы и граубюнденскому предпринимателю не знать «моего» адвоката? Я поднялся, извинившись, и вышел глотнуть воздуха на галерею, к тому месту, где только что стоял с несравненной сеньоритой Итурра-и-Аску, глядя на поздно взошедшую над вершиной Беверина ущербную июньскую луну. Но глоток воздуха не пошел мне впрок: сладковатый липовый аромат, видимо, улетучился вместе с юной испанкой, и теплый фён, тяжело дохнув на меня, заткнул мой нос, точно пробками, цветочной пыльцой. Я ощутил первые признаки нового приступа; действие усиленной дозы эфедрина постепенно прекращалось. Удерживал меня здесь, на галерее, вид ущербной луны. Затянутая паутиной облаков, дыханием фёна, искаженная, она казалась тропическим полумесяцем, фантастически огромным, бесформенным и расплывчатым, а один край ее точно полыхал пламенем далекого пожара, и, хотя блеск луны ничем не напоминал того холодного медно-желтого сияния, под которым вчера (вчера только?!) на глазах господина Кадуф-Боннара и моих утопился владелец типографии Цуан, самый ее вид всколыхнул во мне воспоминание об этой совсем недавней беде. Подле меня слабо поблескивал чесучовый пиджак Куята.

— В разговоре с тобой я кое о чем умолчал, — заговорил я. — Мавень вызвал меня не только по доносу из Вены или по указанию цюрихской полиции.

— А что ты еще натворил?

— Я оказался свидетелем.

Не сводя глаз с языков лунного пламени, я коротко доложил, как обнаружил «свет в озере», а несколькими днями позже, вчера, наблюдал самоубийство Цуана. И оба раза это был я: что, видимо, кантональная полиция сочла весьма подозрительным.

— Но, бог мой, это же не причина, чтобы отдыхающего на курорте человека доставлять в полицию с жандармами, — решил дед. — Донос из Вены сплошное мошенничество, это и Мавень, он парень не дурак, сам отлично понимает.

— Очевидно, кто-то, быть может, анонимно донес, что я упражнялся в стрельбе на Лангарде.

— К примеру, твои соотечественники Икс и Игрек, иначе говоря, Мостни и Крайнер.

— К примеру. Но самое главное для Мавеня, что я оба раза был свидетелем — в деле Цуана непосредственно, вместе с рыболовом Кадуф-Боннаром, в деле де Коланы вместе с Йоопом, мужем Полари, — свидетелем, постфактум обнаружившим запертых в «фиате», гм, утопленников.

И тут дед запел, хоть и басом, но приглушенно:

Никакого смысла в твоем предположении нет, приятель. В Верхнем Энгадине просто-напросто опять «легкая» эпидемия самоубийств, у них такое частенько случается, особенно к концу мертвого сезона.

— Но самоубийством покончил жизнь только Цуан.

— А де Колана стал жертвой несчастного случая, сев за руль в нетрезвом виде, так я прочел в разделе «Несчастные случаи и преступления».

…И преступления. Мимолетное желание проинформировать деда об эпизоде «Грузовик марки „ящер“» я тотчас подавил. Но не удержался, чтобы не возразить:

— Сев за руль в нетрезвом виде. Конечно, это вполне приемлемое объяснение катастрофы. Но я за день-другой до этого несчастья убедился, что де Колана после изрядной попойки и по тому же самому шоссе мчался, правда, как сумасшедший… но вместе с тем и как бог.

— Что ты хочешь сказать… Что он с умыслом вкатился в Кампферское озеро? Что это все-таки самоубийство?

— Этого я не хочу сказать…

— Полагаю, каждый пьянчужка более или менее сознательно расшатывает свое здоровье. Когда я в последний раз видел его, это была развалина, развалина в окружении спаниелей. Постой-ка… ему только-только исполнилось пятьдесят… Ты не представляешь себе, какой это был дельный парень… всего двадцать пять лет назад. Известно ли тебе, что Гауденц в девятьсот одиннадцатом на состязаниях в Морице по пятиместному бобслею стал чемпионом Швейцарии? Сани тогда еще были пятиместные, обычно брали с собой даму. Спустя два года мы познакомились, это был молодой адвокат и поверенный своего семейства; я имею в виду вымирающую его ветвь. Форму головы с едва заметными приметами вырождения скрадывал серый цилиндр…

— И не похож был на крестьянина, вырядившегося к обедне?

— На крестьянина? На картинку из английского журнала мужских мод. Мы в тот раз совместно выработали договор купли-продажи, по которому я заполучил эту стародедовскую недвижимость. Ну и вид у тебя в этом кроваво-оранжевом свете. Да, неужто тебе неизвестно, что Луциенбург был родовым гнездом семьи де Колана?

Род де Колана из Цернеца и Сольо, равно как и род де Салис из Сольо, знатное семейство кантона Готтесхаусбунд в епископстве Кур, одно из лучших семейств союза трех кантонов [189] Союз трех кантонов (Граубюнден, Ценгернхтенбунд и Готтесхаусбунд) был создан в 1497 г., центры — Тузис, Давос и Кур. (одна ветвь — графская, другая — баронская), ныне род этот в противоположность породнившемуся с ними семейству Салис почти вымер. Пошел же он примерно с 1200 года от некоего Луциуса Коланы, владельца Луциенбурга в Домлешге, прозванного Павлиний рыцарь. Семья, видимо, происходила из Рима: павлин, распустивший хвост, низведенный после средневековья до символа тщеславия, в Древнем Риме почитался священной птицей богини Юноны, а в искусстве раннего христианства символизировал, дивно сверкая всеми цветами радуги, воскресение плоти. Так павлиний хвост попал в герб рода де Колана; отсюда и Павлиний двор.