Ульрих Бехер - Охота на сурков

Восемь человек двигаются по аллее к аппельплацу. Наконец удается разглядеть: два новичка идут в наручниках, третий без них.

(Бильярдные шары так и мелькают. Щелк-щелк.)

Аллея высоченных лип тянется не одну сотню метров. Эсэсовцы вместе с двумя заключенными в наручниках сворачивают за бункер, исчезают из виду. Третий, что без наручников, остается на аллее один.

И тут белесое, точно непропеченная лепешка, лицо нижнебаварца, штандартенфюрера СС Либхеншля искривляется в ухмылке. (Ударение сделано на частице «нижне», тут, видимо, сказалась отчасти верхнебаварская гордость Валентина.) Ухмылка Либхеншля говорит: что ж, отличная вытанцовывается потеха. Пробиваясь сквозь густой туман, лучи июньского солнца уже пригревают; потный жеребец отливает золотом, он пережевывает пену на губах, и она хлопьями падает на плечи «жида-арестанта» Грюнцвейга. Но тот не смеет шелохнуться.

Все — и выстроенная в каре многотысячная армия затерзанных узников, и несколько сотен их терзателей, и даже пулеметчики-часовые на вышках, — все неотрывно глядят на Одного. Он идет не спеша, будто прогуливается, да-да, прогуливается в одиночестве по липовой аллее. Изящный, невысокий человек — быть может, он кажется таким между огромными липами, — не приземистый, а именно среднего роста, стройный, с непокрытой головой, без галстука, в выцветшей синей штирийской куртке, бриджах и серых замшевых полусапожках…

Одно так и осталось для меня не ясным. Отчего же я сразу не попросил Валентина говорить короче, не затягивать рассказ, избавить нас от сотен мелких деталей? В этот жуткий час, примостившись на ручке кресла, глядя на бильярд, точно на крошечную освещенную сцену, не оборачиваясь к деду, который сидел, не решаясь слова сказать, я думал: удивительно, как толково и наглядно рассказывает этот коммунист, чемпион бильярда, как он сдерживает свои эмоции, какая дисциплина и какое умение сохранить дистанцию (даже если он порой не в силах удержаться от крепкого словца) между собой в нынешнем своем положении и своим тогдашним положением в лагере — месте, где тысячи людей и сам он испытывали жесточайшие страдания, от которых он только что спасся.

Была ли эта ночная история ПОСЛЕДНЕЙ, рассказанной в Луциенбурге?

Не ясно, а потому я заметил:

— Да, в подобной экипировке он ежедневно выезжал верхом из Мураухофа. Его арестовали, видимо, когда он как раз собирался на прогулку.

Голос Куята за моей спиной:

— По сообщениям, полученным мною, его липицанца увели еще накануне. Разве у него были две коняги?

— Нет, но он обычно «тренировал» лошадь Орля Тессегье.

Валентин натер мелом кончик кия…

…Новичку осталось пройти до «Комитета» не более двадцати шагов, но все еще никто из заключенных его не узнавал. Фигура моложавая, лицо изборождено морщинами, да, ему могло быть и пятьдесят пять и шестьдесят пять. Внешне он напоминал Бисмарка — мясистый нос, пронзительный взгляд, кустистые брови, хотя был куда мельче и жилистее. А кожа на лице точно дубленая…

Вместо того чтобы напуститься на Валентина: «Пощади нас, сделай одолжение, не описывай Гюль-Бабу», я сказал:

— От грима за сорок лет работы.

— Да, конечно. Исключительно характерное лицо, я бы сказал, лицо ученого.

— А манеж — это наука, — услышал я голос Куята.

— И что при его славе примечательно, — Валентин прислонился к бильярду, изогнулся и прицелился кием за спиной, — никто из нас ого не узнал.

— Понятно, ведь настоящая публика, — поучающе заговорил я, — сохраняет в памяти образ клоуна в его привычной маске. Да, в его маске. А перенося это положение на Джаксу — в маске Полковода Полковииа.

— Э, проклятье, — чертыхнулся депутат рейхстага в отставке, — Полковод Полковии…

Он точно навис над бортом бильярда и, вывернув шею, прицелился. Но не ударил.

— Без маски, — продолжал я, точно мы болтали о безобидных вещах, — он появлялся всего два-три раза в кино. Последний раз в фильме Вилли Форета, где играл фельдмаршал-лейтенанта.

В эту минуту Валентин сделал удар кием за собственной спиной. Щелк…

— А твой отец разве не был фельдмаршал-лейтенантом?

— Был, — подтвердил я. — В императорско-королевские времена.

— А твой тесть все это высмеял. Любопытная семейка.

— Любопытная была семейка, — поправил я его.

— Угу, — буркнул Валентин, повернулся к доске, что висела рядом, и что-то нацарапал мелом. — Я стоял в первых рядах, хорошо видел лица пакостника на Мьёльнире и всего «Комитета». Удивительно, но даже артисты не узнали с первого взгляда твоего тестя.

Я смирился, понял — темпа его повествования мне ни ускорить, ни изменить, и потому сказал:

— Он довольно редко встречался с артистами театра, исключая нескольких ярких личностей. Но зато очень часто — с артистами цирка. Он ощущал себя истинным артистом цирка. До тридцать третьего был почетным председателем Немецкого союза артистов цирка…

— Так вот почему, дьявол его забери… Вот почему первым, да, первым, узнает его Кейршик, служитель цирка. От удивления он не в силах совладать с собой, и… имя произнесено, но тут же он — рраз! — получает от шарфгорера Мерцхаза такой пинок, что едва не грохается наземь. И тотчас вспышкой пробегает по нашим рядам шепот: Кто это? Не может быть! Исключено! Джакса в Дахау? «Джакса и Джакса»? Джакса без Джаксы?..

Вторично за этот вечер подействовал эфедрин. Мой лоб отметил учащение пульса. Мне стало легче дышать, и я почувствовал, что на меня надвигается «второе оледенение».

Члены «Комитета» жиденьким хором поют allegro vivace из комической оперы «Царь и плотник». Вместо дирижерской палочки Леопольд Хабингер — прежде (всего-навсего три месяца назад) помощник режиссера в «Театр ан дер Вин» — взмахивает резиновой дубинкой. И Грюнцвейг поет, загаженный жеребцом, и Нойгрёшль, прежде (всего-навсего три месяца назад) популярный комик Народного театра, Нойгрёшль…

Одним из секретов его успеха у публики была легкость движений при известной тучности; теперь он напоминает полупорожний мешок. Ночь в карцере далась ему тяжело. На обвисшем рыхлом лице кое-где видны кровоподтеки, словно пятна краски. Рот у певца широко открыт, что его не только уродует, но и полностью преображает. Вполне уместно задать вопрос, но ни один человек не задаст вопроса, под угрозой наказания вопросы запрещены): может, он загримировался под клоуна, этот Нойгрёшль?

Горячей струей бьет моча. Пауль Астор стоит под самым брюхом жеребца, Пауль Астор, конферансье, которому некогда бурно аплодировали больше за элегантность, чем за остроумие, до пояса залит конской мочой (но и на шаг не смеет отступить, под угрозой наказания это запрещено).