Ульрих Бехер - Охота на сурков

Теперь я вспомнил, хоть и был несколько сбит с толку необычностью минуты, портрет какого рыцаря напоминает мне Валентин. Портрет работы Ловиса Коринта [193] Ловис Коринт (1858–1925) — художник и график, представитель немецкого импрессионизма. изображающий актера Рудольфа Риттнера в заглавной роли драмы Гауптмана «Флориан Гейер » [194] Флориан Гейер (ум. 1525) — рыцарь, ставший в Крестьянской войне в Германии на сторону крестьян. .

Во вторник помощник коменданта лагеря штандартенфюрер СС Гизельгер Либхеншль самолично изволил пожаловать на перекличку. Полное ничтожество и пакостник (так выразился бильярдист-одиночка, не повышая голоса), куда более мерзкий, чем комендант Дахау, получавший в этот день в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе инструкции, фат, любитель верховой езды, цветовод и эстет, он упивался экспромтом Шопена, собственноручно исполняя его, цитировал д’Аннунцио и предпочитал гельголандских омаров свиным отбивным с клецками. Одним словом, он, по его собственному выражению, «…олицетворял нового германца, не отвергающего старой западноевропейской культуры, преданного идее Вечной Римской империи германской нации, не знающего пощады к ее врагам».

Уже в этом месте я готов был прервать Валентина и попросить его быть лаконичнее. Но сосредоточенность, с какой он разыгрывал серию карамболей, удержала меня.

Над трехтысячным каре наголо обритых, застывших по стойке «смирно» заключенных (большая часть находится в этот час «на внешних работах») разносится визгливо-натужный голос штандартенфюрера Либхеншля, срывающийся в напыщенное верещание:

— Завтра утром из Вены с восточным экспрессом — разумеется, в спальном вагоне первого класса — для отдыха на нашем курорте пожалует некая знаменитость! В лучшие свои годы субъект этот за деньги демонстрировал себя на манеже всему миру. Возможно, и кое-кому из собравшихся здесь господ не раз доставлял удовольствие!

К «остроумным причудам» штандартенфюрера относилась и его манера титуловать арестантов то грязными свиньями, то господами.

— Но Великая Германия, — верещит Гизельгер Либхеншль, взмахивая хлыстом, — это вам не манеж для дряхлых шутов, разлагающих боевой дух немцев! К величайшему счастью, у нас тут уже имеется парочка-другая профессиональных паяцев, хотя и меньшего калибра! Они подготовят высокому гостю, который почтит нас своим посещением завтра поутру, достойную встречу.

Шарфюрер СС Мерцхаз, зачитав по списку фамилии, приказывает названным выступить вперед; все пятеро венцы, трое из них иудейского вероисповедания: характерный актер Немецкого народного театра Нойгрёшль; кабаретист Грюнцвейг из театра «Симпль»; Пауль Астор, собственно говоря, Ашкенази, конферансье, во времена Веймарской республики стяжавший себе славу в берлинском кабаре комического актера. (В лагере Пауль Астор был носильщиком трупов, заметил бильярдист между двумя ударами.) Четвертый, Леопольд Хабингер, помощник режиссера в «Театр ап дер Вин», имел несчастье принадлежать к секте «Свидетелей Иеговы», а Яна Кейршика, служителя цирка, чеха, арестовали по доносу как коммуниста.

— Глядите-ка, — верещит штандартенфюрер. — Три жидовские свиньи, большевистская да иеговистская свиньи, вот так Комитет по встрече почетного гостя, вот так потеха будет!

Вечером всех пятерых вызвали в служебную квартиру Либхеншля. А вскоре весь лагерь услышал, как он на своем рояле лучшей в мире фирмы «бехштейн» барабанит знаменитую кантату из третьего акта комической оперы «Царь и плотник» Лорциига, а ему неуверенно подтягивает хор.

Ночью, таясь от капо, шушукаясь на своих нарах, заключенные гадали: кто же этот «новенький», демонстрировавший себя на манеже всему миру? Никто не понял слова «манеж» буквально. Все считают, что прибудет киноактер. Четырех «хористов» отпускают с «репетиции» на свои нары, пятому, Нойгрёшлю, не повезло. Бывший комик состоит в так называемой «колонне 47.11». В команде, именуемой по марке знаменитого одеколона, которая переносит навозную жижу из очистной установки в парники в старых консервных банках и мармеладных формочках. Нойгрёшль, своим «ароматом» вызвавший неудовольствие помощника коменданта, наказан — ему придется ночевать в карцере. Остальные четверо, удрученно перешептываясь, заверяют, что понятия не имеют о том, кого они завтра будут приветствовать пением.

На следующий день… стало быть, в среду… почти все «внешние команды» задержаны в лагере. Заключенным приказано собраться на чрезвычайную перекличку. После нескольких дождливых дней…

…и в Энгандине, подумал я, в первые дни недели тоже была плохая погода…

…в среду утром как-то нерешительно начало светлеть. По клубы тумана еще висели над Дахаускими болотами. Строй ожидающих на аппельплаце, тысячи серо-полосатых фигур, тысячи наголо бритых голов; в ворота двойной ограды с колючей проволокой под высоким напряжением они впервые за много дней вновь видят пакостника-штандартенфюрера, совершающего утреннюю верховую прогулку. Напряженно сидящий на жеребце Мьёльнире всадник, удаляясь, расплывается в белесом тумане.

Два часа заставляют ждать ожидающих, и ни один человек — такого туману напустил Либхеншль — так и не догадывается, кого ждут здесь на коварную потеху. В концлагере двое ворот: ворота за крематорием и со стороны города — главные, украшенные девизом «ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ».

— Труд ос-во-бо-жда-ет, — повторил бильярдист, углубленный в игру.

Наконец штандартенфюрер возвращается с прогулки. Он приказывает — видимо, в качестве реквизита к намеченной потехе — подать свой шитый дубовыми листьями парадный мундир и верхом на коне устанавливается в центре открытого в сторону аллеи каре заключенных, точно сам себе конная статуя.

Шарфюрер Мерцхаз, долговязая дубина, над которым за неотесанность постоянно издеваются начальники, а он за это отыгрывается на заключенных, приказывает Грюнцвейгу, Астору, Кейршику и Нойгрёшлю, выпущенному из карцера, встать почти под самой мордой драгоценного тракенского жеребца Мьёльнира. (Поставь он их вплотную к лошадиному крупу, быть бы им, видимо, трупами.) Бывший помощник режиссера Хабингер должен вытянуться в струнку, лицом к ним. Мерцхаз сует ему в руку резиновую дубинку. Слышно, как Хабингер спрашивает:

— Извините, мне что, дубинкой?..

В ответ — мощный удар каблуком по ноге.

От ворот между бараками тянется длинная улица и ведет к обширному аппельплацу; липовая аллея — идиллический подъезд к поместью (из него и был создан лагерь). В другом конце аллеи в белесом тумане виднеются главные ворота. Вот они раскрываются. Поначалу там едва различимы какие-то тени: часовые перед воротами, затем пятеро эсэсовцев с карабинами, они вводят в ворота троих штатских.