Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

Нерон целиком отдался на волю своих диких страстей. Превратившись в самовластного правителя, в тирана, он мечтал не о том, чтобы — как советовал ему Сенека — установить равновесие между властью императора и полномочиями сената, а о восточной монархии, подобной тем, что греки насаждали в своих колониях. Он терпеть не мог, если кто-то равнодушно или сдержанно относился к представлениям и играм, в которых он выступал в качестве комедианта или возничего колесницы. Или если не исполнялись его малейшие желания. Он потребовал осудить претора Антистия Сосиана, который на пиру позволил себе прочесть несколько сатирических стихов, выставлявших императора в смешном свете.

— Оскорбление его величества! — прокомментировал Сенека, рассказывая этот инцидент.

Один из доносчиков — Коссуциан Капитон — выдал Нерону Антистия. Император потребовал от сената, чтобы к виновному было применено предусмотренное в таких случаях наказание: его следовало отстегать хлыстом, а затем обезглавить. Тразея отказался утвердить этот приговор, и многие сенаторы поддержали его, чем вызвали гнев Нерона.

— Он притворился, что согласен с позицией сената, — объяснял Сенека. — Антистий не будет ни высечен, ни обезглавлен, но его лишат всей своей собственности и сошлют. Однако, можешь мне поверить, Нерон не забудет ни Антистия, ни Тразею, ни меня, кто тоже пошел против него.

Мы сидели плечом к плечу в парке его виллы, где обычно гуляли и беседовали. Учитель наклонился вперед, как будто кто-то давил ему на затылок.

— Серений, смерть подходит к нам все ближе, — вздохнул он.

Смерть, о которой говорил Сенека, я видел в городе на каждом шагу. У нее оказалось лицо того германца из гвардии Нерона, который раздробил кости человеку, чье сломанное тело рухнуло на мостовую под ноги толпе, приветствующей императора.

Этот человек позволил себе зубоскалить при виде императора, игравшего на флейте в окружении актеров и музыкантов. Один из шпионов, получавший за свою работу ежедневно горсть сестерциев, тут же побежал к преторианцам и указал на зеваку пальцем. Толпа расступилась, солдаты схватили беднягу за плечи, и один из них, тот самый германец, стал осыпать его ударами. Тело осталось лежать на мостовой, и бродячие собаки, подойдя, обнюхали его и принялись лизать кровь, натекшую из ран, рвать на нем одежду, а потом и мясо.

Дальше, в переулке квартала Велабр, смерть приняла облик мужчин, женщин и детей, забивших камнями какую-то парочку, которая, подняв руки, пыталась прикрыть лицо. Каждый раз, когда камни попадали по телам, вцепившимся друг в друга, раздавались крики и смех. Кто-то крикнул:

— Христиане, вы воскреснете! Молитесь вашему Богу!

И новый град булыжников сопровождал эти слова.

Я снова пришел к Сенеке. Казалось, учитель не двигался с места, хотя проходило несколько часов, а иногда и дней. Я находил его недалеко от кипарисов и статуи Аполлона, которую он велел поставить в своем саду — там, где обыкновенно предавался размышлениям. Возможно, в честь того бога, который, как он верил или хотел верить, служил примером для Нерона.

Я садился рядом. Сначала мы сидели молча, а потом он, как будто продолжая прерванную беседу, прошептал:

— Рок, обрывающий чужую жизнь, не кажется нам страшным. Каждый день думай, Серений, о том, чтобы спокойно покинуть этот мир, за который люди цепляются подобно тому, как упавший в бурный поток хватается за кусты и скалы. Большинство мучительно разрывается между страхом смерти и муками жизни, отказываясь жить и не умея умереть.

Однажды Сенека прервал свои размышления, чтобы сообщить, что наш друг, преторий Бурр, мертв. Несколько дней назад у него распухло горло: опухоль застряла в нем, как непрожеванный кусок мяса, и мешала дышать. Нерон послал к нему врачей, они обмазали все стены его жилища снадобьем, которое должно было способствовать исчезновению злополучного нарыва. Однако он, наоборот, только увеличился в размерах. И когда Нерон, подобно гиене, явился к распростертому телу префекта преторианцев, неубедительно, как плохой актер, изображая сострадание, Бурр, собрав последние силы, прошептал: «Я чувствую себя хорошо».

— Это был ответ Сципиона одному из центурионов Цезаря-победителя, посланному убить его, — заключил Сенека.

Скрестив руки, учитель оперся на них лбом и добавил тоном надгробной речи:

— Я любил Бурра. Я познакомился с ним, когда он приехал из Вазио, его родного города в Нарбоннской Галлии. Это был честный человек, как и я ценивший милосердие и стремившийся к умеренности во всем. Возле Нерона мы попеременно были клинком и рукояткой меча. Мы оба надеялись, что Нерон станет справедливым молодым правителем. Мы старались удержать его на праведном пути. Бурр помешал ему совершить ряд преступлений. Тем, что Рубеллий Плавт живет в Азии в своих владениях, вместо того чтобы валяться с перерезанным горлом, тем, что Сулла живет в Массилии, а не брошен в ров ко львам, мы обязаны Бурру. И если Октавия все еще жена Нерона, это потому, что Бурр удерживал императора от развода. Мы были с ним мечом милосердия и мудрости. Бурра больше нет. Меч сломан. Я один не могу быть ни клинком, ни рукояткой, я всего лишь бесполезный обрубок, от которого Нерон отделается, как только сочтет это своевременным.

Тем не менее Сенека не выглядел ни обеспокоенным, ни отчаявшимся. Только усталым.

— Я часто говорил Бурру: «Не доверяй покою, который тебя окружает. Буря поднимается на море в одно мгновение; корабли гибнут в тот же день и даже в той же волне, с которой они играли».

Сенека закрыл глаза, его черты обострились, морщины стали глубже. Лицо приняло горестное выражение.

— Бурр погиб, — прошептал он. — Волны сомкнулись над ним и скоро разверзнутся, чтобы принять меня.

Я не мог согласиться с этим смирением перед лицом смертельной угрозы.

Разве Сенека не был другом Нерона? Разве император не принимал его? Разве учителя не приглашали на дворцовые пиры? Разве он не аплодировал Нерону, когда тот появлялся на публике, декламируя или держа поводья квадриги?

— Бурр тоже аплодировал и приводил своих солдат, чтобы приветствовать императора, — отвечал Сенека. — Но Нерону абсолютно не нужен изумруд, чтобы видеть, кто как к нему относится. Он сам актер и видит других насквозь. Он знал, что Бурру было неприятно аплодировать фиглярам. И ему прекрасно известен мой образ мыслей.

Сенека поднялся, сделал несколько шагов и остановился перед статуей Аполлона.

— Судьба никогда не поднимала человека настолько высоко, чтобы полная свобода давала иллюзию абсолютной безопасности, — произнес он, поворачиваясь ко мне.

Несколько дней спустя я встретил человека из ближайшего окружения Нерона, в чьих руках оказался меч, принадлежавший Бурру. Он перестал быть оружием милосердия и справедливости, мудрости и умеренности, теперь это был клинок тщеславия, преступления, разврата. Он больше не был оружием римлянина, а стал шпагой грека или уроженца Востока.