Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

Он не признал, что эти двое были убиты по его приказу даже тогда, когда сенаторам все стало известно. Я видел, как старейшины сената, понурившись, опустив головы, слушали письмо Нерона и голосовали за исключение из состава сената Суллы и Рубеллия Плавта, словно те еще были в живых!

Скрывшись за колонной, Тигеллин наблюдал за происходящим на заседании с презрительной ухмылкой.

Я направился к Сенеке, чтобы рассказать ему, что сенаторы согласились принять ложь за правду. Они заранее все оправдывали, отказываясь смотреть в глаза реальности.

Я сидел рядом с учителем и ждал, когда придет смерть.

Мы знали, что отныне ничто, кроме бегства Сенеки, не сможет помешать Нерону убить его. Окружавшие императора шакалы и стервятники — вольноотпущенники, советники, Тигеллин, Поппея — убивали в угоду ему или себе.

Одной из первых жертв стала Октавия, бывшая в течение десяти лет женой Нерона.

Я видел ее, несчастную молодую женщину, едва достигшую двадцати трех лет, худую и невзрачную, раздавленную страхом, с глазами затравленного животного. Она знала, что вокруг нее бродят убийцы, готовые на любое злодеяние и ожидающие от императора лишь знака. Однако Нерон колебался.

Она была дочерью императора Клавдия, следовательно, сестрой-супругой Нерона, и простой люд любил ее за те несчастья, что выпали на ее долю. Выданная замуж почти ребенком, она видела смерть своего отца и Британика. На том злосчастном пиру она сидела рядом с ним. Ей пришлось делать вид, что она верит, будто причиной гибели брата стала болезнь, а не яд.

Агриппина, поначалу относившаяся к ней с презрением, впоследствии стала покровительствовать невестке, прикрываясь ею, как щитом, от посягательств сына.

Октавия видела, как преторианцы под командованием Аникета входили в комнату Агриппины, как центурион Обарит пронзил ей грудь своим мечом.

Почему Нерон, человек, без колебаний уничтоживший свою мать, не решался перерезать горло Октавии, которую едва удостаивал презрительным взглядом, обвинял в бесплодии, но в то же время опасался, что ее имя и память об отце-императоре могут быть однажды использованы против него его соперниками? Всему Риму было известно, что он желал ее смерти.

Но чернь испытывала к Октавии привязанность и сочувствие: когда она выходила из дому, хрупкая и испуганная, простой люд всегда сопровождал ее носилки. Женщины жалели ее не только за то, что она вынуждена была стерпеть убийство отца и брата, но и за оскорбления, наносимые ей Нероном, предпочитавшим супруге сначала вольноотпущенницу Акту, а теперь Поппею, женщину с клыками, отточенными тщеславием, и телом, привычным к распутству, помышлявшую лишь о браке с императором. Но для этого надо было, чтобы император развелся с Октавией или чтобы она умерла. Народ перешептывался: «Для Октавии день ее свадьбы стал днем ее похорон».

Именно любовь народа к Октавии заставляла Нерона медлить. Но Тигеллин и Поппея, союзники, объединенные общим интересом и общими пороками, постоянно искушали тирана.

Чем он рискует, если разведется с Октавией? — науськивали они императора. Она не дала ему потомства. А Поппея, кладя руки на свой живот, шептала: «Я ношу твоего ребенка: он уже толкается, Нерон!»

Тигеллин добавлял, что Октавия представляет собой угрозу, что все противники Нерона используют имя дочери, супруги и сестры императора, чтобы оправдать свой заговор, придать ему характер законности. И заключал: «Это новая Агриппина, но более молодая и опасная».

В мае Нерон решился на развод ради женитьбы на Поппее, ждавшей ребенка.

Когда я узнал, что император решил передать Октавии дом Бурра и земельные владения Рубеллия Плавта, уничтоженные и обокраденные им самим, я понял: этот развод — первая ступенька лестницы, ведущей вниз. Там, внизу, ждала смерть.

Мне неизвестно, кто более прочих желал этого убийства: Поппея, Тигеллин или сам Нерон.

Первые двое его готовили. Нерон же своим молчанием, своим поведением подстрекал их к этому злодеянию.

Я видел Нерона в те дни, когда по Риму пошли слухи о том, что Октавия вступила в кощунственную и позорную связь с рабом-египтянином, искусно игравшим на флейте. Она — дочь, сестра и жена императора — принимала его в своей спальне. Упомянутый раб, Евкарей, утверждал, что всего лишь повиновался ее приказам.

Октавия все отрицала. Она клялась всеми богами, что даже никогда не видела этого человека, что она знала лишь одного мужчину, своего мужа, императора, которого она всегда была готова удовлетворить.

Я наблюдал за ним, когда он слушал Тигеллина, утверждавшего, будто служанки Октавии признались, что видели раба-флейтиста входившим в комнату их хозяйки.

Лицо Нерона раздулось от чванства, две маленькие складки в углах рта выдавали жестокость и извращенность его натуры. Розовый, как у поросенка, подбородок лоснился от покрывшего его слоя жира. Он жмурился, стараясь казаться бесстрастным, но вялые от природы черты складывались в радостную ухмылку.

— Значит, служанки все видели, — сказал он с удовольствием.

Тигеллин опустил голову, подтверждая.

Все знали, что рабы Октавии дали показания под пытками: с них сдирали кожу, четвертовали, разбивали зубы, ломали носы. Слуги приняли много мучений, прежде чем солгать, повторить то, что от них требовалось. Прежде чем предать Октавию.

Тигеллин лично участвовал в пытках: мучил и избивал. Он задушил одну из служанок — ее имя осталось неизвестным, хотя слава ее была бы заслуженной, — которая крикнула ему: «Вагина Октавии невинней, чем твой рот!»

Нерон не мог не знать этого, но предпочитал, чтобы его сообщники как можно глубже погрязли во лжи и извращениях. Эта клевета была ему необходима. Надо было обвинить Октавию, изгнать ее из Рима, сослать в Кампанию и оставить там под охраной преторианцев, каждый из которых знал, что достаточно одного слова Нерона, Тигеллина или Поппеи, чтобы лишить жизни эту обессиленную, объятую страхом женщину.

Но вдруг улицы Рима, те самые, где ночами бродили шайки убийц, а днем — своры шпионов и доносчиков, заполнились простыми горожанами, мужчинами и женщинами, оплакивавшими судьбу Октавии. Толпа направлялась к Капитолию.

Удивительно, что эти люди осмелились бросить вызов Нерону. Позже, когда я описывал Сенеке, как толпа опрокидывала статуи Поппеи и, неся на руках изображения Октавии, обрамленные цветами, расставляла их на форуме и в храмах, он прошептал:

— Не удивляйся, Серений, молчанию и трусости сенаторов и всадников. Им есть что терять. Народ не так осмотрителен. Он беден, и потому подвергается меньшей опасности. Что можно взять у тех, у кого ничего нет? И чего стоит жизнь в их собственных глазах?