Александр Западов - Опасный дневник

Не сразу Порошин сумел добиться разговора с Никитой Ивановичем. Тот будто бы запамятовал о своем намерении доверить Порошину весь математический курс, поскольку на нем основано военное дело, но затем вспомнил об этом и заверил Порошина, что такого курса отнюдь у него не отнимает. Эпинус будто бы понял совсем не то, что ему говорили. Панин собирался — и то не сейчас, а по прошествии некоторого времени — поручить Эпинусу подать великому князю понятие о предлагаемых в университетском обучении частях математики, об алгебре и об астрономии.

Но Эпинус имел свои планы и хотел было отнять у Порошина его уроки геометрии.

Он поехал к Эпинусу, часа два толковал с ним по-немецки и по-русски и сохранил за собой геометрию, а далее фортификацию, артиллерию и генеральные правила о тактике, на каковые, впрочем, профессор не претендовал. У него остались физика и алгебра…

«А сколько нам удалось прочитать! — продолжал вспоминать Порошин. — И какой это был внимательный слушатель! Мы прочли оды и слова Ломоносова, трагедии и статьи Сумарокова, пьесы Лукина, биографии Плутарха, сатиры Буало, „Жития славных государей и великих полководцев“ Шофина, „Письма к молодому принцу“ Тессина, „Древнюю историю“ Ролленя, „Генриаду“ Вольтера и его историю Петра Первого, „Жиль Блаза“, „Робинзона Крузо“… Рассказывал я о книгах Томаса Мора, Монтескьё, Гельвеция, Фонтенеля…

И какой это острый мальчик! Однажды с отцом Платоном повели мы беседу о раскольниках, о смысле церковных обрядов, о таинстве причащения, когда говорится, что хлеб превращается в тело Иисуса Христа. Великий князь все это слушал, а потом спросил Никиту Ивановича: „Как же это бывает, ведь в пост не положено есть мясо? Священники и в пост причащаются, значит, мясо едят, скоромное то есть, чем правила нарушают“. Его превосходительство ответил в таком роде, что мяса-то на самом деле нет, подразумевается мясо духовное, — право, так и сказал, — и оно никакого, дескать, сродства с мясом, которое мы едим, не имеет. Великий князь и ко мне с тем же вопросом. Что делать? Я повторил слова Никиты Ивановича, не противоречить же ему. Признаться, вопрос был труднехонек, и я крайне стерегся, чтобы государь не приметил, что смутил нас, и не привык бы впредь шутить такими вещами, кои за освященные почитаются…»

… Зазвонили колокола. Служба в соборе окончилась, люди повалили на площадь. Императрица со свитой вышла, и Порошин еще раз увидел своего бывшего ученика. Он был бледен — устал. Никита Иванович на ходу разговаривал с графом Григорием Орловым.

«Все это было и прошло, — сказал себе Порошин. — Только мальчика жаль. А что, помнит ли он обо мне? Что сказали ему о моем отъезде? Не кается ли в том, что слушал наговоры и предал недоброхотам своего Порошина?»

Полтора года назад, наутро после ухода Порошина, во дворце произошло следующее.

Когда Павел проснулся, в комнате сидел Никита Иванович. — Доброе утро, ваше высочество, — сказал он.

— Вставайте, кушайте, нам поговорить надобно.

— Сейчас, Никита Иванович, — ответил торопливо мальчик. Приход гофмейстера был слишком ранним и насторожил его. — А где ж мой Порошин? Разве он свою службу передал вам?

— Нет, ваше высочество, каждому свое, — сказал Никита Иванович и вышел.

Камер-лакей одел Павла, подал воды умыться и принес ему чай с сухарями. Мальчик хлебнул из чашки, поставил ее и поспешил к Панину.

— Ваше высочество изволили искать Порошина? — сказал Никита Иванович. — Я должен просить вас не упоминать более этого имени. Полковник Порошин состоять при вас дальше не будет. Он отправлен к армии.

Павел растерянно глядел на гофмейстера.

— Отчего же так? — наконец спросил он.

— Полковник Порошин не оправдал доверия ее величества, — официальным тоном ответил Панин. — Он вел подневные записки, куда вносил сведения, составляющие государственную тайну. И ваше высочество теми записками были недовольны, как о том сказывали мне.

Мальчик заплакал.

— Выходит, я виноват, что Семена Андреевича отослали? Я… Обещал никому о записках не рассказывать — и слова своего не сдержал, царского слова! А почему? На Порошина все наговаривали мне — завидовали, что я его люблю. И он того стоит, он лучше всех… — Павел остановился на секунду и добавил: — После вас, Никита Иванович.

Панин про себя усмехнулся.

— Не огорчайтесь, ваше высочество. Тут нету вашей вины. Такова державная воля государыни, — стало быть, не ропща, будем ее выполнять.

Павел, утирая слезы, потихонечку всхлипывал.

— К тому же, — продолжал Панин, — есть и важные политические обстоятельства. Ее величество намерены со временем вас призывать к себе для слушания дел, дабы вы к правительству привыкали. В присутствии Порошина государыня того учинить не смогла б. Вы бы ему рассказывали — или он вас допрашивал бы, — какие дела решали, все заносил потом в журнал и читать давал в народ. Разве это при благоразумном правлении дозволяется?

— Нет, — уверенно проговорил Павел. — При благоразумном не дозволяется.

— И я так думаю, — поддержал Панин. Он понял, что настала удобная минута для того, чтобы объяснить великому князю политическую перспективу. — Государыня желает допустить вас отчасти к правлению. И я долгом своим почитаю предупредить, что служба, ожидающая вас, будет-таки тяжеленька. Главная беда в том, что в России нет фундаментальных законов. Есть лишь законоположения, и они подвержены самовластию не только самих государей, но и злонамеренных людей, иногда к престолу приближающихся. Между тем без фундаментальных законов непрочно состояние государства и государя. По его желанию можно в один час разрушить установления всех предшественников, да и сам он может разрушить сегодня то, что созидал вчера. А гражданам фундаментальные законы обеспечат вольность и право собственности. Всякий волен будет делать все то, что позволено хотеть, произвола власти никак не опасаясь. И не законы Сенат будет приноровлять к нраву государя, а нрав его станет приспособляться к законам, и деспотом стать не сможет он, если б того и пожелал.

— А мой отец деспотом был? — вдруг спросил Павел.

— Покойный государь, ваш батюшка, — уклонился Панин от прямого ответа, — принялся было заводить в России порядок, но стремительное его желание насадить новшества помешало ему спокойным образом действовать. Прибавить следует, что неосторожность, может быть, существовала в его характере и оттого делал он многие вещи, производившие дурное впечатление. Против него начались интриги, они его погубили. А всем начатым заведениям его завистники постарались придать порочный вид.

Панин лукавил. Он слишком хорошо знал, что никакого порядка покойный Петр Федорович заводить не стремился и что императрица Елизавета Петровна считала его непригодным к правлению. Однако, всегда неохотно принимавшая решения, она в последние годы и месяцы жизни предпочитала вообще не высказывать никаких мнений. Фаворит ее Иван Иванович Шувалов как будто бы находил, что лучше всего не пускать Петра Федоровича на трон и выслать его из России, а царем сделать Павла Петровича, мальчика тогда по седьмому году. Неясно было только Шувалову, как поступить с матерью малолетнего царя, Екатериной Алексеевной, — отправить ее за рубеж вместе с мужем или оставить в Петербурге на предмет регентства?