Джерри Старк - Павильон Дружбы

Девушка невольно вздрогнула, заметив, что Эглантин не спит, но пристально смотрит на нее. Из складок ткани показалась рука, вытянутый указательный палец требовал: «Отойди и подожди». Либертина послушно попятилась, смотря, как Фабр осторожно, стараясь не разбудить спящего Колло, выбирается из-под старых штор, поднимается на ноги и взлезает в бриджи.

Не сговариваясь, они отошли подальше от ширмы, к окну, за которым тянулся парк.

— Я не собиралась подглядывать. И я никому ничего не скажу, — Либертина пыталась выдержать сухой и сдержанный тон: «Это ваше дело, которое меня ничуть не касается», но Эглантин отрицательно покачал головой:

— Спасибо за заботу о моей репутации, но теперь это уже не важно. Честь нынче стоит недорого, Юность, и это — просто сделка. Которую я не в силах выполнить.

— Что? — не поняла Либертина.

— Пожалуйста, не перебивай, — одернул ее Фабр. — Знаю, у меня нет права просить об этом именно тебя, но… Ты не могла бы сделать для меня кое-что?

— Да, — она ответила прежде, чем задумалась над вопросом — а что, собственно, он хочет от нее. — Конечно.

— Держи, — ей в руку порхнул обрывок бумажки. Либертина прищурилась — список улиц и номера домов, около дюжины строчек. И фамилии, знакомые фамилии. — Нужно прямо сейчас отправиться по этим адресам, и сообщить одну единственную вещь. Пусть они как можно скорее уносят ноги, но перед тем спрячут или уничтожат любые бумаги, касающиеся дел Компании. Дела Компании, запомнила?

— Запомнила, — кивнула Либертина. — Съездить и предупредить. Хорошо. Я все сделаю, только…

— Только что? — Эглантин вяло, вымученно улыбнулся. Огонек, трепетавший в нем, в каждой его фразе, жесте, взгляде, за нынешнюю ночь померк, перед Либертиной стоял просто уставший, стареющий человек, запутавшийся в своих делах и пытавшийся играть в игры, которые ему больше были не по силам.

— Не связывайтесь с Колло, — скомканно пробормотала маленькая танцовщица, глядя в пол. — Он злой.

— Я знаю, — равнодушно кивнул Фабр. — Но у него есть возможность помочь нам. И, если эту возможность пришлось купить такой ценой — значит, так тому и быть. Беги. Беги и возвращайся поскорее. У нас осталась всего неделя до праздника, ты помнишь?

— Фабр! — недовольно заорали из-за ширмы. — Шиповничек, мать твою ети, ты куда удрал с утра пораньше?

— Ступай, — Эглантин развернулся, словно напрочь позабыв о ее существовании. Шагнув к тому, кто его звал — как хорошо вышколенная собака спешит на призыв хозяина.

Самым близким местом, их тех, которые предстояло посетить Либертине, был дом Шабо на улице Сен-Оноре. Она решила, что вполне сможет добраться туда пешком — от Карузели по переулкам, мимо Рынка и бывшего Лувра, не так уж и далеко. Либертина настрого запретила себе думать о поступках Фабра, твердя в такт шагам: «Он сделал это, чтобы Колло выпустил арестованных. Колло чокнутый, это все говорят, и с ним лучше не спорить. Я не должна осуждать Фабра, он поступил, как счел нужным. И вообще, если люди спят в одной постели — это еще ничего не означает и ни о чем не говорит. Мы в пансионе тоже спали — когда не было возможности купить дров и в комнатах аж сосульки с потолка свисали…»

Занятая своими невеселыми размышлениями, маленькая танцовщица как-то не обращала внимание на то, что происходит на улицах. А зря, ибо у решетки Тюильри, где выступали самозваные ораторы, и на просторной Карузели чувствовалось какое-то нездоровое оживление — слоняющиеся туда-сюда группы переговаривающихся людей, марширующий не в ногу отряд гвардейцев, свист, выкрики. Торопившаяся Либертина свернула в сторону Старого Рынка, ведя бесконечный, беззвучный спор со своей душой, выискивая все новые и новые аргументы во оправдание Фабра, вылетела на край вечно заставленной лотками и повозками торговок площади, и оторопело замерла на месте, оглохнув и онемев.

На площади шел бой. Или свалка. Или потасовка всех со всеми. Истошный женский визг, хруст ломающегося дерева, вонь тухлой рыбы и раздавленных фруктов, мельтешение хаотически мечущихся фигур. Рядом с головой Либертины просвистела, смачно размазавшись о стену бурым пятном, подгнившая свеклина. Перепуганная танцовщица шарахнулась, ища взглядом, куда бы ей шмыгнуть и затаиться, но все двери поблизости были крепко заперты, и ворота во внутренние дворы — тоже. А по переулку, из которого она только что вышла, с улюлюканьем и воплями валило подкрепление — почему-то состоящее исключительно из женщин, тех горластых, решительных бабищ, что испокон веку торговали на Старом Рынке и в Ле Аль, Чреве Парижа.

«Мамочка!»

Либертина втиснулась в какую-то стенную нишу, безнадежно уповая на то, что ее не заметят, твердя про себя: «Меня здесь нет, меня здесь нет…» Тщетно — первая же оказавшаяся поблизости торговка, замотанная в косматый платок и топавшая по мостовой разваливающимися мужскими чоботами, сгребла Либертину за рукав, вытащив из ненадежного убежища. На обмиравшую от ужаса танцовщицу пахнуло вонью чеснока и дешевого кислого вина, рот с прогнившими зубами проорал: «Бей соплячку!» — и Либертина истошно завизжала, как крыса под каблуком, осознав: сейчас ее и в самом деле убьют. Ни за что, ни про что — из-за того, что подвернулась под руку, из-за приличного вида и хорошей одежды. Собьют с ног, растопчут по мостовой в кровавую жижу и пойдут дальше, даже не заметив ее смерти.

Торговка пихнула голосившую девчонку кулаком в грудь, Либертина отлетела в толпу, кто-то ударил ее по спине, по рукам, она бежала, не понимая, куда и зачем, пытаясь укрыться от сыпавшихся со всех сторон колотушек, закрывая руками голову, пока не упала.

Падение спасло ей жизнь — она свалилась в каменное углубление перед полуподвальным окном и застряла там, зацепившись платьем за невысокую оградку. Обеспамятев, но продолжая слышать над собой многоголосый шум, вопли, хлопки выстрелов, брань, звуки ударов и хлюпанье разлетающихся гнилых овощей. Она не пыталась выбраться или пошевелиться, звериным чутьем понимая — лучше прикинуться мертвой, выждав, когда прекратится это чудовищное побоище. Несколько раз ее пинали — скорее, по случайности, чем нарочно, потом рядом прогрохотали лошадиные копыта, и шум свалки начал отдаляться, распадаясь на отдельные звуки, растекаясь по окрестным переулкам.

Только тогда Либертина неуверенно подняла тяжелую, гудящую голову. На четвереньках отползла в сторону, свернулась под стеной, жалобно поскуливая. Болело все, чепец она потеряла, волосы слиплись и болтались перед глазами грязными сосульками. Подол платья разодран в бахрому, чулки подраны в клочья, суконный плащ весь в дырках и обляпан черной, жирной грязью.