Сономын Удвал - Великая судьба

— Не смогу ли я у вас переменить копя? Тороплюсь по очень важному делу.

— Вряд ли мы сумеем вам помочь, — сокрушенно ответил Эрэнцэн-Буя. — Всех коней у нас забрали на уртонную службу да в Халхаскую джасу. Самим приходится пешком ходить. Ханы и нойоны все жиреют, едва не лопаются, а все никак не насытятся. А ведь такие же монголы, как мы. Вам бы только пиры да забавы! Такие, как мы, бедняки для вас хуже скота. Ничем вы не лучше маньчжуров. Не могу я вам помочь, правду говорю! Хоть закуйте меня в железо, хоть палками бейте — нет у меня коня! Разве что седлайте меня самого да скачите! На вас работай хоть до смерти, все равно чести мало, медяка от вас не дождешься. Веками сосете из нас кровь, на все хитрости пускаетесь — только бы отобрать у бедняка последнее! Что, разве не правду я говорю?

— Вы, наверное, не знаете, что я еду по очень важному государственному делу.

— По государственному делу, говоришь? Да вы продали государство маньчжурам давным-давно. Поехал я как-то в Кобдо купить крупы. А меня схватили да отправили к Черной горе. Надо, говорят, для амбаньской каyцелярии угля наготовить. Такой тяжелой работы я еще в жизни не знал. Это тяжелее, чем кирпич обжигать. Просто мочи пет! Вот на какие муки вы нас обрекаете! Когда это было, чтобы гун радел за народ? Так что шагайте пешком, дорогой гун! Хотя вы-то привыкли больше передвигаться в паланкине, а земли, небось, и ногой не касались.

Оп повернулся к сыну:

— Ну-ка, сынок, поднимись!

И снова обратился к Максаржаву:

— За уртонную службу нам не платят ничего. Совсем доконали нас и маньчжурские, и свои, монгольские, чиновники. Подай-ка мне вон ту сумку, — сказал он сыну.

Максаржав хотел было встать, но на плечи ему легли тяжелые руки сильного парня, и ему пришлось снова сесть. Старик тем временем развязал суму, вынул несколько серебряных монет, показал Максаржаву и спрятал обратно.

— Вы вот маньчжурскому амбаню зад лижете, а бедняков и за людей не считаете. Видели эти серебряные монеты? Они — мои, они заработаны потом и кровью, заработаны слезами.

Максаржав чувствовал себя неловко, как будто он сам, лично был виноват во всех бедах старого пастуха. А тот спрятал сумку с монетами в сундук, запер его на ключ и засунул ключ за голенище, приговаривая: «Вот так! Вот так!» Потом сказал сыну:

— Поставь сундук на место, сынок! — И обернулся к Максаржаву: — Конечно, одного Эрэнцэн-Буя можно убить. Но если вы, нойоны, уничтожите всех бедняков Монголии, кто же будет на вас работать, кто станет пасти ваши стада? Вот о чем вы должны помнить. А теперь, господин нойон, отведай нашего чая да ступай-ка себе подобру-поздорову. Имя мое запомнил? Могу повторить: Эрэнцэн-Буя. Хоть и любишь ты денежки, да на этот раз не удастся тебе поживиться. Ты этого, конечно, мне не простишь. Но если ты мужчина, то прежде чем приказать своим слугам схватить меня и надеть на меня колодки, дай знать, я сам к тебе приеду. Мне смерть не страшна, хоть я и простой арат, а не смелый сайн-эр[Сайн-эр — букв, «разбойник»; нередко сайн-эрами становились разоренные и доведенные до отчаяния бедняки араты.], что скрывается в лесах. Счастливого пути! — Старик встал и откинул полог. Максаржав вышел из юрты.

— Запомните, отец: если сообщите обо мне маньчжурам, добра не ждите. Не думайте, что я испугался! Просто сейчас но время нам заниматься спорами да раздорами. Скажите мне лучше: «Доброму молодцу — долгий путь!» Может, еще встретимся. — Максаржав вскочил на своего усталого коня и двинулся дальше. Злой и измученный, он с трудом добрался до уртона, где наконец сменил коня. Остаток пути до Великого Хурэ он преодолел благополучно.

Стоял теплый весенний день. Улицы Кобдо были полны людей, но некоторые лавки, принадлежащие китайским фирмам, все еще были закрыты.

— Что случилось? Куда они все попрятались? Почему не открывают своих лавок? — Горожане с удивлением глядели на заклеенные бумажными полосками и потому казавшиеся пестрыми окна китайских домиков, окруженных глинобитными оградами. Действительно, во многих дворах и домах не было заметно никаких признаков жизни. Зато в магазинах русских купцов появились китайские товары, только цены на них здесь были выше.

— Да они все заодно! — громко сказал кто-то. — Пойдемте-ка туда, вон там лавка открывается.

— У вас можно купить кнут? — обратился один из покупателей к хозяину открывшейся китайской лавчонки.

— А зачем вам кнут?

— Осла погонять.

— У вас есть осел?

— А как же! Тут у нас множество иноземных ослов, только они упорно не желают убираться восвояси!

Владелец лавки удалился в заднюю комнату и тотчас вернулся с двумя кнутами.

— Осел быка может погонять. А вот бык осла не сумеет! — И он с размаху хлестнул дерзкого парпя кнутом. Несколько посетителей, бывших в лавке, перемахнули через прилавок. Откуда-то из внутреннего помещения появились еще два китайца. Началась потасовка. Женщины с криком бросились на улицу. Сбежались жившие по соседству халхасцы и байты и начали срывать расклеенные на улице воззвания амбаня. Кто-то крикнул:

— Бей чужеземцев!

— Прекратите! Ведь в городе полно китайских солдат!

— Не трогайте лучше их, не то придут китайцы с ружьями, а у нас, кроме палок, ведь ничего нет.

Люди, ворвавшиеся в лавку китайского торговца, начали сбрасывать с полок товары, топтать и разбрасывать их. Вскоре действительно из Казенного городка прискакали вооруженные китайцы.

— Братья! Остановитесь! — обратились они к толпе. — Что вы делаете?

— Какие мы вам братья! Черти вам братья! — послышались насмешливые голоса. — Грабители вы и воры! Никак не насытитесь! Убирайтесь-ка лучше домой!

— Братья-монголы! Мы же с вами граждане одной страны.

— Неправда! Никогда мы не были с вами гражданами одной страны! И никогда не будем! Убирайтесь восвояси! Вон отсюда! Вон!

Всадник на коне врезался в толпу. Поднялся невообразимый крик, какие-то люди попытались стащить китайского солдата с коня. Китайцы сообразили, что дело принимает скверный оборот. Раздался выстрел. Кончилось тем, что, выхватив из толпы двоих, китайцы удалились, увозя с собой пленников в Казенный городок — в тюрьму. Повсюду были усилены караулы, ворота крепости наглухо закрылись. Весть о вспышке народного возмущения в Кобдо скоро дошла и до Великого Хурэ...

Приехав в столицу, Максаржав просто не узнал Великого Хурэ. Над домами, теми, что были повыше, развевались национальные флаги, в городе чувствовалось необычайное оживление.. Жители столицы уже не скрывали своей неприязни к китайским купцам. Некоторые торговые фирмы закрылись совсем.

Максаржав обрадовался, узнав, что уже созданы монгольские министерства и ведомства. Но когда он зашел в одну из канцелярий, то никак но мог сообразить, чем же там занимаются многочисленные чиновники. Одни сидели, сложив ноги по-турецки, курили и вели пустопорожние разговоры. Другие что-то писали или разговаривали с озабоченным видом, не обращая внимания на посетителей.