Николай Платонов - Курбский

И вот посол не взял его с собой. Почему? Может быть, он догадался, что, кроме этого, Олаф получил приказ проникнуть в его истинные замыслы и, если окажется, что посольство действительно хочет призвать Ивана на трон королевский, немедленно сообщить Курбскому об этом. Потому что тогда надо было готовить другое убежище, бежать из Речи Посполитой… Тогда никому уже не стал бы он верить больше. Как узнать истину?

Он ходил по садовой дорожке под яблонями, пересекая длинные тени, а мысли ходили за ним неотвязно, надоедно, и в этот свежий вечерний час, когда все отдыхало в листве, в облаках, в людях и животных, одному ему не было покоя.

Подошел слуга и сказал, что какой-то человек, иноземец, стоит у калитки и просит разрешения поговорить с князем. Курбский кивнул и сел на скамью. Вечерний розовато-бронзовый свет пробивался сквозь листву и пестрил песок аллеи, руки, сложенные на коленях, каменную скамью. Низенький толстый человек подходил все ближе, и черные живые глазки смотрели со смуглого лица, которое было вроде знакомо. Человек был одет как зажиточный торговец, на нем была широкополая шляпа. Он остановился, поклонился и сказал по-польски, но с южным выговором:

— Князь Курбский забыл Николу Феллини — недостойного слугу братства Иисусова?

И Курбский напрягся, потому что вспомнил сырой запах камеры в замке Гельмета, куда его заперли немцы, и свое бессилие, ярость, стыд, а потом вот этого монаха и скрип пера по пергаменту другого монаха, и свои скупые ответы, от которых нельзя теперь отречься. «Но если б не этот иезуит, я не попал бы в Армус, где меня увидел и спас Радзивилл Черный».

— Я помню тебя, — сказал он настороженно. — Ты пришел за наградой?

— Моя награда — торжество справедливости во славу Христа, — ответил монах. — Я пришел предупредить тебя, потому что один раз уже помог тебе спастись и не хочу, чтобы ты погиб от незнания. Я приехал с посольством магистра Готгарда Кетлера, но дело не в этом. — Его черные умные глазки смотрели пытливо и непонятно.

— Говори, — сказал Курбский, настораживаясь еще больше.

— Мы знаем, что ты против отделения Литвы под власть князя Московского и что позавчера ты был на тайном совещании в доме гетмана Ходкевича… — Курбский не шевелился, молчал, выжидал. — Мы знаем, что пан Воропай едет звать царевича Федора и что это якобы только для выигрыша во времени. Но это — ложь! — Никола Феллини поднял куцый палец. — И гетман Ходкевич, и другие литвины — все сговорились отделиться от Польши и предаться под руку Москвы! А тебе они не доверяют.

Это было именно то, о чем думал и сам Курбский и что он гнал как недостойное подозрение.

— Знал ли ты, Никола, — угрюмо спросил он монаха, — что тогда в Армусе был Радзивилл Черный?

«Если он скажет, что знал, то он солжет, а значит, ему ни в чем нельзя верить!»

— Нет, не знал, но магистр все равно отпустил бы тебя к Сигизмунду, только позже.

— Чего же ты хочешь от меня сейчас?

— Мы, как и ты, не хотим отделения Литвы и власти князя Московского. Пусть даже Литва будет греческой веры, но только без князя Ивана. Ты должен знать, что в этом деле всегда получишь помощь нашего братства — тайную и сильную помощь. Ты должен знать, что под одеждой князей и гетманов часто скрываются наши союзники в этом деле. И мы раскроем тебе их имена, чтобы вы могли вместе бороться против ваших врагов. Ты хорошо понял меня?

— Понял. Но как я могу верить тебе, монах?

— Суди по нашим делам. Вот сейчас я открыл тебе глаза на гетмана Григория Ходкевича. А теперь скажу: Андрей Зборович — твой союзник в этом деле. Хотя ты греческой веры, а он римской. На сейме тебе лучше быть за него, чем за гетмана Ходкевича.

Курбский встал. Его лицо было хмуро, а взгляд недоверчив, тяжел.

— Пусть время докажет правдивость твоих слов, — сказал он. — Я подумаю о них.

Никола Феллини смотрел на него снизу вверх, но в черных глазках его не было ни приниженности, ни страха.

— Для тебя и для твоих близких, — сказал он и снова поднял палец, — будет разумнее всего, если ты никогда и никому не скажешь о нашей беседе.

Курбский кивнул:

— Да и для тебя, монах, тоже: Ходкевич разорвет тебя конями, если я расскажу ему. Хоть ты и в посольстве магистра!

Черные глазки иезуита тускло сверкнули, в его тихом голосе появилась вкрадчивая жесткость.

— Никто не избегнул еще ни награды, ни мести нашего братства, — сказал он и покачал головой. — Не надо грозить нам, князь: ведь если б не мы, твое тело давно бы истлело в подвале Гельмега — я сам слышал, как немцы совещались о тебе.

Он повернулся и медленно пошел из сада. Последние полосы заката ложились поперек аллеи, он проходил сквозь них, низенький, темный, как посланец иного, тайного мира. «Я дошел до того, что почти согласился стать союзником иезуитов!» — сказал себе Курбский и сплюнул под ноги.

Он ничего не рассказал Острожскому, а на другой день попросил великого гетмана Ходкевича отпустить его на две недели домой, чтобы покончить с судебным делом о границах имения.

— Соскучился по панне Марии? — спросил старый гетман и прищурил правый глаз. — Если б я был на твоем месте, я просил бы не две недели, а месяц.

— Хорошо, я прошу месяц!

— Поезжай. Сейчас ты тут не нужен. Я дам тебе грамоту к тем, кто не выставил нужное количество воинов и коней. Когда будет нужно, вызову тебя гонцом. — Ходкевич потянул ус, нахмурился. — Я думаю, не в Москве и не здесь будет решаться наше дело, а на сейме. Поживем — увидим.

«Он согласился и еще добавил две недели, потому что не хочет, чтобы я проник в их замыслы, — думал Курбский, возвращаясь. — Значит, Никола Феллини прав?»

Острожский тоже уезжал из Вильно к себе в Киевское воеводство, и они вместе проделали путь до Ковеля, откуда Курбский свернул на дорогу в Миляновичи. Подъезжая ночью к своему имению, к темному дому, в котором спала Мария, он начисто забыл и Ходкевича, и иезуитов, и протестантов — всех, кто борется за впасть тайно и явно и не замечает, как прекрасна эта теплая летняя ночь.

Кони ступали неслышно по остывающей пыли, лечебной ромашкой и листвой тополевой дышал мглистый воздух, скрипел дергач в заболоченной низинке за мостиком через ручей. Дом, ограда, купы тополей — все спало, темное и высокое. «Сейчас я увижу ее!» Взлаяли за оградой псы, зажегся огонек в сторожке, заскрипели шаги по крыльцу.

— Отворяй князю! — крикнул Мишка Шибанов. Но ворота не отворяли. — Отворяй, князь приехал!

— Будет врать-то! — басом сказал кто-то из-за ограды, — Вот как запалю из пищали по вашему князю! — И все услышали, как бьют по кремню кресалом, чтобы зажечь фитиль.

— Отворяйте, это я! — крикнул Курбский. — Не узнали?

За воротами возникло шептание, сумятица, но тот же бас сказал: