Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

— Что с тобой? — спросил он, почувствовав, как она дрожит.

— Со мной? — переспросила она взволнованно. — Я не могла себе вообразить, что нам, людям, дано испытать такое блаженство. Я слишком счастлива рядом с тобой. Такое счастье, говорили древние греки, боги не допустят, они вскоре разлучат нас или пошлют беду. О Джордано! Мы дерзновенно испытываем судьбу, такое непозволительно простым смертным, и боги накажут нас. А ты счастлив?

— Больше, чем можно передать словами, — ответил герцог в восторге. — Ты так умна и благородна, что без единого слова почувствовала и поняла мою любовь. Поблагодарим же богов, вместо того чтобы их бояться, — наше чувство, наше мужество вызвали их благосклонность. Пусть к нам спустится весь Олимп, не будем бояться участия в их триумфе.

— Что ты чувствуешь, любимый? — спросила она.

— Что безоговорочно принадлежу тебе, а ты мне, — ответил он в опьянении, — что между нами нет сомнений, никакой страх не может помешать нам быть честными и искренними друг с другом и омрачить эту радость; ты не скроешь от меня ни одного уголка своего сердца и на каждый вопрос с любовью дашь ответ.

— Да, мой друг, — сказала Виттория, — я всегда этого хотела, но если ложь должна быть изгнана из наших отношений, то всё же надо признать, что иногда бывает очень трудно найти настоящую правду. В притворстве и лжи говорит злой дух, но в страсти не всегда говорит голос правды.

— И ты, любя, всё же не можешь решиться стать полностью моей, отдаться мне без остатка? — промолвил Браччиано. — Разве ты сама не хочешь этого? И можешь равнодушно наблюдать, как я исхожу в тоске? О обожаемая, давай не будем увеличивать наши страдания, собственными руками возводя преграды на своем пути.

— Ты поймешь меня, любимый, — ответила Виттория, — мое сердце, душа, каждое желание — твои; разве может быть иначе, если я хочу этого всем своим существом. Полностью принадлежать тебе — это самое сокровенное, самое естественное мое желание с тех пор, как я узнала тебя. Пылкое желание, блаженство и рай означает для меня то слияние, на которое я раньше смотрела с ужасом, — но разве любовь и без этого — не высшее счастье? Каждый твой взгляд отзывается в моем сердце, каждое слово — откровение, а каждое пожатие руки — блаженное единство душ. Будь я свободна, любимый, я пошла бы навстречу твоему желанию, я с сочувственной улыбкой смотрела бы на мир, если бы меня назвали твоей любовницей. Но я дала священное слово матери, кардиналу и Перетти, торжественно поклялась никогда не изменять, никогда не давать повода ставить мне в вину слабость и неверность. Я должна сдержать обещание, данное доброму, благородному Монтальто, и не имею права причинить боль ему и своей матери. Ты не знаешь, от какого позора спас нас Монтальто этим печальным браком. Если бы я была свободна, то стала бы твоей. Видишь, я рассказала тебе правду со всей любовью.

Браччиано в отчаянье ударил себя ладонью по лбу и раздраженно зашагал по беседке.

— Почему, — воскликнул он, — я не встретил тебя раньше? Ты — моя супруга! Какое счастье сравнилось бы с моим! О моя божественная! Что по сравнению с тобой эта презренная Бьянка Капелло, притворщица и обманщица? И тем не менее она теперь — полноправная супруга князя — настолько охвачен страстью слабый Франческо.

— А ты не можешь быть счастлив без этого? — спросила со страхом Виттория.

— Да, — воскликнул Браччиано, — счастлив и доволен больше, чем кто-либо, кого я знаю, и все же жалок одновременно. Конечно, время — самый сильный доброжелатель и недруг: мы могли встретиться, когда ты еще не была связана словом, когда ты была свободной девушкой. Почему я не познакомился с тобой в те годы? А теперь? Так наши судьбы сплелись, чтобы уничтожить нас, и хотя страсть яростно обороняется, она всё же бессильна и вынуждена смириться наконец или обрести победу в отчаянии. А потом, — о, потом жизнь уже не тот чистый лист, который юноша открывает в своей книге жизни, чтобы с восторгом вписать туда гимн молодости.

Он углубился в невеселые мысли, долго стоял, опустив голову, затем взглянул на сад и вечернее небо.

— Ха! Изабелла! — воскликнул он неожиданно. — Ты угрожаешь, ты предупреждаешь! Да, тебе удалось отомстить и унизить меня!

Виттория содрогнулась: ей казалось, что она понимает Браччиано. Но сейчас у нее было такое чувство, будто черная ночь воцарилась в ее душе. Куда делось то, что наполняло мир еще мгновение назад, что казалось реальностью? Так бывает: когда кажется, что испарилась последняя капля жизни и душу охватывает ужас, ибо то, что казалось сказочным раем, теперь, когда рассеялся сладкий обман, лежит необозримой высохшей степью, пустыней сухого отчаяния.

Он подошел к ней, и оба посмотрели друг другу в глаза. Этот взгляд трудно описать. Они не могли произнести ни слова. Их души ощущали особую тяжесть, пугающую даже в тот момент, когда ложь, притворство и лицемерие далеки: в такие минуты страшная смерть машет своими крыльями над нашей обессилевшей душой.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — промолвил он наконец и снова зашагал по залу, затем опустился в кресло. — Но она была недостойна меня, и даже ее братья не сказали мне ни слова упрека. А ты в тот страшный миг стояла передо мной такая чистая и светлая и тоже без единого слова упрека.

— В тот вечер, — проговорила она наконец, — когда болтун Малеспина находился здесь, нам был послан знак свыше. Самый трудный жизненный вопрос: насколько можно сопротивляться испытаниям, как их можно обуздать? Сейчас ты пробудил во мне ужас — это останется темным пятном в поэме моей любви и жизни.

— Ах, Виттория, — взмолился Браччиано, и слезы покатились из его глаз, — иногда ты кажешься мне такой недосягаемой и величественной, что я чувствую себя недостойным тебя. Я хотел бы лежать в пыли у твоих ног и целовать их, как ничтожный раб, которому лишь твоя милость и величие могут подарить свободу.

Браччиано бросился к ее ногам и, всхлипывая, спрятал голову у нее на коленях. На несколько минут он предался блаженному освобождению от всех мыслей, полностью растворившись в своей слабости; так мы бежим от себя и чувствуем только сладчайшее умиление. Виттория мягко и нежно перебирала рукой его кудри, и герцог, как бы просыпаясь, ощущал такое счастье, будто небесный ангел благословил его и отпустил все грехи.

Без доклада, как ближайший родственник, который мог позволить себе подобное, вошел брат Виттории, епископ Оттавио. Он бросил злобный, испытующий взгляд на сестру, не заметившую его прихода, и спросил:

— Виттория, его сиятельству плохо?

Виттория, не смутившись, подняла на него глаза, герцог же спокойно встал, обратив к вошедшему еще не высохшее от слез лицо, равнодушно посмотрел на епископа и промолвил: