Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

Урсула, посвященная в секрет, по условному знаку пустила в зал переодетого князя. Виттория ждала его при свете свечи. Она приготовила несколько стихов, которые собиралась прочесть ему. Браччиано, настроенный торжественно и вместе с тем задумчивый и грустный, сел рядом с нею. Она охотно позволила ему обнять и поцеловать себя, и оба принялись затем говорить о милых и сладких пустяках, которые показались бы прочим людям слишком ничтожными, им придают значение лишь те, кто опьянен любовью.

Наконец, Браччиано промолвил:

— Неужели ты смирилась с тем жалким положением, в котором оказались мы оба? Разве для тебя невозможно принять простое решение и начать новую жизнь? Разве мы не можем уехать в Венецию, в Тоскану, даже во Францию или Германию? Всё, что у меня есть, я кладу к твоим ногам: мои связи, мой титул; в любой стране ты будешь встречена с должным почтением; кто знает, что произойдет здесь за это время со слабым, болезненным Перетти, и тогда перед всем светом я объявлю тебя своей супругой. Если это счастье стоит целой жизни, то не нужно робеть перед каждым возникающим на пути препятствием, — что для нас сплетни толпы, обвинения недоброжелателей, которые никогда не смогут нас понять? И разве мы не можем с уверенностью сказать себе, что не пошлое сластолюбие и не легкомыслие толкнули нас на этот путь? Если любовь — самое благородное в мире, то должна же она после долгого самоотречения получить свою награду.

— Любимый, — ответила она, — ты знаешь о моем твердом и неизменном решении. Ты просто не можешь себе представить, чем мы обязаны благородному Монтальто. Этот брак действительно жалок. Я никогда не признавала его в душе, и с тех пор, как увидела тебя, отказалась от него окончательно. Перетти не смеет упрекать меня за это, он знает, как я презираю его, как много у меня причин его ненавидеть. Но я не могу так сильно ранить мою прекрасную, добродетельную мать, которую уже давно гложет тихое горе, сокращая ее дни. И ей, и жалкому Перетти я давала обещание не разрушать этот брак. Как я смогу оправдаться перед добродетельным Монтальто? Бежать с тобой? А кардиналы, твоя семья, Флоренция и князья Италии, — какой шум они поднимут, какие обрушат на нас обвинения, каким подвергнут преследованиям! И главным образом меня, потому что в этих случаях женщина всегда жертва. Сейчас ты задет и обижен, твое высокое положение и достоинство ущемлены, не всякое чувство выдержит такое испытание. Любовь, которую мы называем вечной, измученная и больная, в конце концов отступит, пройдет. Ну почему так сложилось: ты близок со всеми этими богатыми, великими семьями, этими кардиналами и князьями или состоишь с ними в родстве, благословен двумя прекрасными наследниками, — почему я, теснимая обстоятельствами, тоже вступила в столь высокое родство? Почему я, считавшая себя сильной, пожертвовала свободой? Смотри, милый, как против нашей воли выковалась наша судьба и наложила на нас тяжкие цепи. Никакая сила не сможет разорвать их. Но разве мы несчастны? Или обделены судьбой? Какими жалкими, достойными сожаления, низкими и мелкими кажутся мне остальные люди, ибо они не любят так, как любим мы.

— Не стоит произносить подобных слов! — воскликнул Браччиано. — Ты права и не права одновременно, когда пытаешься защищать то противоречащее человеческой природе и чувствам положение, которое мы вынуждены поддерживать. Я прихожу в ярость от твоей любви к софизмам, твоей рассудительности. Или ты не по-настоящему любишь?

Виттория со слезами прижалась к его губам, умоляюще прошептав:

— Не надо обижать меня.

Он осушил поцелуем слезу, дрожавшую на золотых ресницах, и снова заговорил:

— Кто видит тебя такой — эти огромные глаза, эта слеза, как пойманная птичка в золотых прутьях клетки, эти умоляюще сложенные пальцы прекрасных рук, — кто слышит твой серебряный голос, тот позволит тебе всё, если он не варвар. Пусть будет так. А что если, любимая, ты попробуешь настоять на бракоразводном процессе? Ведь ты сможешь привести достаточно веские основания.

— О молчи, молчи! — резко воскликнула она. — Иначе я сойду с ума. Я дерзка и мужественна, если нужно, отважна; но я не смогу выдержать этих унизительных вопросов, сомнений, объяснений; может быть, любовь в торжестве своих таинств и освободится от стыда, — но превзойти в беззастенчивости хладнокровных судейских — нет, любимый, скорее я на открытой площади воткну себе остро отточенный кинжал в обнаженную грудь! Ты ведь шутишь, верно; я знаю тебя слишком хорошо, чтобы воспринять твои слова иначе. Даже если бы я нашла в себе мужество и согласилась участвовать в подобной отвратительной комедии, — какие это даст плоды? Святой отец благочестив, он и коллегия поддержат семью Перетти, многие из моих и твоих врагов предпримут всё против меня — и только спустя годы, может быть, примут решение: в наказание за свое безбожие я должна буду принять покаяние в каком-нибудь жалком, уединенном монастыре, где меня постоянно будут уязвлять ханжа-аббатиса и злобные монахини.

Она ласкала его, шутила, смеялась и плакала, ее настроение передалось ему, и он воскликнул:

— Ну а если я все же отважусь на грубое варварство, увезу тебя одним прекрасным утром силой, уеду куда глаза глядят, в широкий мир вместе с горюющей и строптивой и оставлю здесь с носом маму, святого отца, милого Перетти и его дядю, а также коллегию и моих тетушек, кузенов и кузин? Как тогда?

— Только так, мой любимый, — со смехом ответила она, — именно так мы и выберем верный путь. И будем путешествовать и путешествовать рука об руку, до бесконечности, всё дальше и дальше, пока все кузены и кузины не останутся далеко-далеко позади, а мы высадимся наконец на необитаемом острове в Тихом океане, населенном одними лишь обезьянами. Пальмовое вино, самые сладкие фрукты, самые прекрасные цветы — всё к нашим услугам, время года — вечная весна, и вдруг мы обнаружим старого, но очень доброго волшебника. С помощью своего искусства он наколдует нам яства и напитки, прекрасную одежду и чудесный дворец; милые, грациозные эльфы и феи будут обслуживать нас. И ни единого черта или злого демона на всем острове! Как у Цирцеи, слушали бы мы тогда жужжание одинокой прялки, а самая сильная и искусная из фей ткала бы нам одежду, другие, младшие, вышивали бы на ней невидимыми иглами замысловатые узоры. Ты ездил бы на охоту в прекрасной повозке, запряженной оленями, потом мы сидели бы в разноцветной лодке и удили рыбу, а в лесу в это время пел бы соловей и журчал ручей, каждое дерево звенело бы своим особым голосом, — и я жила бы и жила в любви со своим милым муженьком, пока мы оба не состарились бы и не поседели; а я бы ни на секунду не усомнилась в верности нежного супруга, потому что там, в нашем мире, нет больше ни одной женщины, ни одной девушки. Не правда ли, именно так мы и устроили бы всё — просто и разумно?