Сэмюэл Блэк - Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Но… ах, вот и колокольный звон! Неужели уже пять часов вечера? Никколо может появиться в любую минуту! Необходимо быстро входить в роль. Итак, я — Стефания Тоццони, и сегодня вечером мне предстояло резко ужесточить требования. Монстр ясно дал мне это понять вчера вечером, сдавив рукой мое горло. «Пора — заявил он, — добиться результатов». А если их не будет… о том даже страшно подумать.

Я должен встретиться с «моим другом» (так я обычно называю ее в своих докладах в Синьорию) в ее дворцовой комнате. Теперь такие свидания стали обычны. Она закрывала ставни, зажигала свечи, запирала дверь, и мы сумерничали, сидя рядом на ее кушетке. Мое обоняние постепенно насыщалось сладким и густым ароматом ее духов. Мы поворачивались и смотрели друг на друга. Зрительная связь поддерживалась неуклонно, поэтому мне не удавалось опускать взгляд на ее бедра, но я слышал, как шуршала и шелестела ее юбка, когда она закидывала ногу на ногу или меняла позу. Я ощущал, как ткань ее шелкового платья соприкасалась с моими хлопчатобумажными штанами и — изредка, буквально на секунду-другую, не дольше — давление ее плоти.

Да… именно давление.

Я понимал, конечно, каковы ее намерения. Катерина Сфорца обычно пользовалась подобной тактикой: туманное обещание сексуальной капитуляции, если только мне удастся убедить Синьорию принять ее требования. Это политика. Это власть. И не имеет ничего общего с любовью.

И все же тихий внутренний голосок пытался возражать мне. «Неужели, Никколо, ты действительно позволишь сердцу взять верх над разумом? — требовательно вопрошал он. — Неужели ты позволишь, чтобы благополучие Флорентийской республики решалось инфантильным томлением ее посланника?»

Никогда, убеждал я себя. В сущности, нет никакой необходимости в этом тягостном заигрывании. Поскольку, между прочим, я полагаю, что герцог прав. Союз с ним — в интересах Флоренции.

«Да, — согласился мой внутренний голос, — пусть герцогу придется заплатить за „защиту“ Флоренции. Пусть он командует войсками, охраняющими ее стены. А в удобный момент с его помощью устранят бесполезного гонфалоньера, а новые выборы пройдут так, что ты станешь его преемником. И наконец ты получишь желанную власть. Никколо Макиавелли, пожизненный гонфалоньер и доверенный советник великого Чезаре Борджиа, будущего короля Италии».

Это никогда даже не приходило мне в голову! Я люблю мою страну больше, чем самого себя. Я никогда бы не предал ее интересы.

«Но это не станет предательством, не так ли? Ты будешь отличным гонфалоньером, твердым, решительным, справедливым. Разве имеет значение, что ты не принадлежишь к высшей аристократии? Идеальная республика зиждется на меритократии, а ты — как уже говорил сам гонфалоньер — самый способный человек во Флоренции».

Возможно, но идеальной республикой не должны управлять иноземные тираны.

«Герцог итальянец, Никколо. И кроме того, когда республика в опасности, приходится обращаться за помощью к диктатору — иначе, в случае несчастья, ей суждено погибнуть».

Это правда.

«И, как тебе хорошо известно, реальные обычаи жизни людей резко отличаются от тех, по которым им следовало бы жить, и тот, кто непогрешимо следует путем добродетели, неизбежно обнаружит, что этот путь ведет скорее к бедам, чем к безопасности».

Верно, это тоже правда, но…

Но что?

Согласится ли Синьория на предложение герцога? Бог знает, что наши советники теперь думают о его мотивах после событий прошлого лета.

— Никколо, вы должны убедить их согласиться. Вы должны быть с ним построже. Должны усилить давление. — Ее нога прижалась к моей. Теплая плоть под шелестящим шелком. — И в случае успешного принятия соглашения благодарность его светлости будет выше любого вознаграждения, на какое способно ваше воображение…

— Я не так уж уверен в этом, Стефания. У меня крайне богатое воображение.

— И я тоже буду вечно благодарна. — Она коснулась меня своей нежной ручкой; ее ресницы опустились, губки приоткрылись. — Убедите их, Никколо. Используйте ваше перо как меч. Я знаю, что вы способны на многое. Я верю в вас.

Позднее утро, четыре дня спустя. Письмо от гонфалоньера доставили лично мне в руки. Я заплатил курьеру и направился в пустынный уголок замкового двора, чтобы спокойно прочесть его. Небо голубело; сияло солнце; в воздухе пахло лошадиным навозом и горящей листвой. Посередине двора должны были скоро забить свинью, и зеваки собрались поглазеть на ее кончину.

Сломав печать, я развернул письмо. Оно слегка дрожало в моих руках. Обычное начало: «Мой дорогой Никколо», и потом еще с полстраницы пустой болтовни. Я бегло просмотрел содержание, но вот наконец заметил нечто более важное:

«После долгих и бурных споров и совещаний в Синьории мы решили принять ваше предложение. Никколо, я посылаю вам гербовую печать, которая позволит вам заключить и утвердить договор с его превосходительством герцогом. Это большая ответственность, а вы еще молоды, как указывали мне некоторые оппоненты, но я верю в вас и убежден, что вы не подведете нас. Судьба Флоренции теперь в ваших руках…»

С бьющимся сердцем я читал и перечитывал последние строки. Мне наконец дали то, к чему я так долго стремился, — власть . Сложив письмо, я сунул его обратно в карман. Толпа зевак во дворе взревела, а свинья завизжала от ужаса и боли, затем умолкла. Когда шум затих, я услышал бульканье крови, стекающей в жестяное ведро.

Власть!

Радостно рассмеявшись, я глянул в небеса. Фортуна улыбнулась мне; она манила меня за собой к славе и известности.

И тогда я направился в комнату моей подруги, спеша сообщить ей хорошие новости.

В превосходном настроении я взлетела по дворцовым лестницам. Вообще-то у меня много причин не любить Имолу. Городская крепость и дворец стали для меня вместилищем страха с тех пор, как я узнала истинное лицо Чезаре. Но общение с Леонардо, ожидание наших с ним встреч и воспоминания о них придали своеобразную прелесть даже таким мрачным местам. Так благодать проявляется на лицах обычных людей в то мгновение, когда прекращается дождь, из-за облаков выглядывает солнце… и возникает звенящая тишина.

Я отправилась к себе в комнату, чтобы приготовиться к его визиту. Поскольку горничных и слуг я уже отпустила на всю ночь, то умащиваться и одеваться мне пришлось самой; потом, разведя огонь в камине, я подошла к окну, чтобы полюбоваться горьковато-сладостной красотой осенних небес, темневших над замковыми стенами. Печальными выглядели сейчас садовые деревья, почти совсем лишившиеся листвы, но их вид вызвал у меня улыбку. Прежде я считала осень грустной порой, началом конца. Отныне она навеки останется для меня порой первой любви, началом настоящей жизни.