Франсуаза Шандернагор - Цвет времени

— Верно, верно, — отвечал Луи Прад, который редко противоречил своему патрону.

Так Жан-Никола с молчаливого попустительства отца, который «ничего не смыслил в этих делах», мало-помалу становился музыкантом…

Позже, когда Батист в разговорах с Удри и Шастеленом вернется к ошибкам, допущенным в воспитании сына, он вновь и вновь будет настаивать на этой иерархии искусств, столь же непреложно ясной для него, как иерархия в Академии: «На нижнюю ступень я помещаю музыку. Вспомните, сколько шестилетних вундеркиндов-музыкантов доводилось нам слушать! К примеру, та малышка — Жаке де ла Гэр, что играла королю менуэты собственного сочинения… По трудности рисунок, на мой взгляд, превосходит музыку: я нечасто видел в классах Академии учеников моложе десяти-одиннадцати лет, способных верно изобразить модель… А превыше всего я ставлю слово. В отличие от нот и красок, словом пользуются все на свете, но мало кто владеет мастерством речи. Ибо в этом искусстве не существует чистых, идеальных форм. Нужна еще и материя. А что это за материя? Время! Слышал ли кто-нибудь из вас, чтобы на театре представляли трагедию, сочиненную двенадцатилетним ребенком?!»

В те времена трагедия играла в литературе ту же роль, что историческая живопись в изобразительном искусстве: она почиталась самым высоким и благородным жанром. Аргументация В*** также опиралась на модное веяние того века, которое предписывало обществу рассуждать на все темы языком детей, недалеко ушедших от первобытных людей или добрых дикарей: считалось, что, наблюдая за их развитием, за их играми, люди вновь вернутся к языку природы, проникнут в тайны золотого века и всеобщего счастья.

«Во всяком случае, — заключил Шастелен, — если бы сия пресловутая табель о рангах искусств была справедлива и на воспитание хорошего живописца требовалось больше времени, нежели на воспитание хорошего музыканта, тебе, мой бедный друг, следовало бы прийти к прямо противоположным выводам и приобщать сына к живописи немедля, как можно раньше!.. Хочешь знать мое мнение, Батист? Ты слишком много читаешь. Вот уже несколько лет ты слишком много читаешь, притом философии. А искусству потребно лишь одно качество — глупость. К счастью, хоть ты и рассуждаешь с умным видом о воспитании, картины твои восхитительно глупы! Бога ради, не меняй в них ничего: именно этим они нам и любезны…»

Шастелен сказал правду: В*** был ненасытным читателем, его тянуло к книгам, как многих любознательных самоучек. Впрочем, реестр книг в библиотеке Батиста, составленный после его кончины, говорит о полном отсутствии системы в этом чтении. В нем значатся произведения, необходимые ему для создания костюмированных портретов: «Освобожденный Иерусалим», «Неистовый Орланд» [24] «Освобожденный Иерусалим» — героическая поэма итальянского поэта Торквато Тассо (1544–1595). «Неистовый Орланд» — героическая рыцарская поэма итальянского поэта Лудовико Ариосто (1474–1533). , греческие и римские поэты (которых он, не зная латыни, читал по-французски). Допустим также, что в данной профессии ему могли быть полезны многочисленные «Руководства по искусству живописи», — у него имелись и такие. Однако ничто как будто не заставляло его читать Рабле и Монтеня, Мариво и Боккаччо, драматургию всех времен и народов, английские романы — по мере того, как их переводили, — а заодно без разбора Монтескье, Нострадамуса и «Китайские письма».

Однако самым трогательным во всей этой мешанине было, конечно, множество педагогических книг, от Фенелона [25] Фенелон Франсуа де Салиньяк де Ла Мот (1651–1715) — французский священник, воспитатель будущего короля Людовика XV, писатель, автор многих педагогических сочинений, в частности знаменитого педагогического романа «Приключения Телемака» (1699). , уже ставшего классиком, до всевозможных «Наставлений отца сыну», крайне модного литературного жанра в этой первой половине века; позже, в течение следующих пятидесяти лет, отцы уже не посмеют читать наставления своим отпрыскам… Все это свидетельствует о том, что В*** старался идти в ногу со временем и быть «снисходительным» отцом, даже более чем снисходительным: в его библиотеке сыскались два издания сказок Перро, « Волшебные сказки» госпожи д’Ольнуа и «Три новые сказки» Катрин де Ленто. Кто их купил, быть может, Софи? Или же сам изобретатель костюмированного портрета, живописец, любивший платья лунного цвета и туманные задние планы, где в печальных сумерках медленно тают очертания заброшенных дворцов?

«Прошептав волшебные заклинания, можно заставить реки вернуться вспять, к своим истокам, усыпить буйные ветра, остановить солнце в небе, замедлить течение ночи»: но можно ли представить, как Батист В***, скромный законопослушный обыватель, садится по вечерам, после ужина, у камелька, в спальне своей жены, собирает вокруг себя детей и раскрывает толстую книгу сказок, полную чародеев и прекрасных принцев? Софи полулежит в шезлонге; она с трудом оправляется от недавнего выкидыша — последнего, ибо других уже не будет: отныне супруги разошлись по разным спальням; Батисту уже около пятидесяти, а Софи устала рожать. Жан-Никола еще сидит за клавесином; сперва он блестяще исполнил веселое рондо, вполне доступное начинающим исполнителям, после чего минут пятнадцать терзал пьесу Куперена «Таинственные преграды», куда более сложную, с выдержанными нотами и акселерандо, которую его мать вот уже несколько недель упорно пытается вбить ему в голову и в пальцы; Софи и сама часто исполняла эту двухминутную мелодию, которую Батист — конечно, не смея высказаться вслух, — всегда находил на редкость унылой.

Жан-Никола, не уверенный в успехе, ищет одобрение во взгляде матери, но не находит его. «Это из-за собаки, — оправдывается он. — Мне собака помешала!» Мари-Шарлотта играет с кудрявой болонкой, она бросает ей мяч, собачонка тявкает, носится по комнате, девочка бегает за ней. Полина притулилась на полу в темном углу, на ней чепчик с мягкими прокладками, оберегающими голову при падении, и грязный передник. Из носа у нее текут сопли, попадая прямо в рот. На бегу Мари-Шарлотта наступает ей на руку; малышка даже не вскрикивает.

— Мари-Шарлотта, утри нос сестре, — говорит Батист.

— Нет, папа, — протестует Мари-Шарлотта, — я даже подойти к ней боюсь! Она такая противная!

В очаге потрескивают горящие поленья. Жан-Никола умостился на шезлонге, прильнув к матери; он гладит ее руку, она ему улыбается. Батист встает и помогает Полине высморкаться в передник. Мари-Шарлотта — буйный вихрь локонов и кружевных оборок — бегает, кричит, смеется, требует: «А теперь сказки, папа, читай сказки!» Батист устраивается в кресле, Мари-Шарлотта забирается к нему на колени, Софи утомленно опускает веки, он открывает книгу и начинает читать при свете пламени очага: «Жили-были однажды король и королева, и брак их был необыкновенно удачен; они нежно любили друг друга, а подданные прямо-таки души в них не чаяли…» Собака наконец угомонилась и легла, огонь в камине мурлычет свою песенку, Софи дремлет…