Назир Зафаров - Новруз

— Теперь, — сказала самая шустрая из моих телохранителышц, — не пропусти невесту. Начинают перетягивание.

Хор смолк. Кто-то хлопнул в ладоши, наверное, старшая, айвони. Под своим чапаном я ничего, конечно, не увидел, но догадался, что две группы, сцепившись, потянули невесту. Одна группа боролась за меня, другая — за Мастон. Всякая игра, а это была игра, к тому же шуточная, не обходится без курьезов. Слышался смех, кто-то кого-то обвинял в нарушении правил. Людям хотелось позабавиться, поэтому они не спешили. Мои сторонники знали, что победа за ними, иначе не состоялась бы свадьба, поддавались противникам, вздыхали огорченно. Группа Мастон в такой момент ликовала.

Мне тоже хотелось участвовать в игре — глупое затворничество кому не надоест. Так бы скинул чапан и бросился во двор. Ну да ждать осталось недолго, раздался победный возглас моих сторонников, я сбросил чапан, вырвался из круга телохранителей, схватил Мастон и понес за полог.

О чем надо заботиться жениху, когда он несет невесту: не упустить ее, не споткнуться о порог, не упасть вместе с дорогой ношей. Но эта забота других женихов. Я думал о том, как бы наступить на мизинец своей невесты. До свадьбы мне нашептали: кто первым поставит свой каблук на ногу другого, тот и будет верховодить в семье. Отдать это право Мастон я не мог, не позволяло достоинство йигита.

Бедняжка Мастон не знала, что ждет ее за пологом. Не слышала, наверное, о глупом поверии. Если бы слышала, побереглась. А тут едва тонкие кавуши ее коснулись пола, как я придавил их своим сапогом.

Случайно наступишь кому-нибудь на ногу, и то он поморщится. Нарочно же, да еще сапогом — закричит от боли. Мастон ахнула, опустилась на пол, словно раненая птица. Только теперь я почувствовал, что совершил злой поступок. Хотел поднять Мастон и утешить, но встретил настороженные взгляды женщин: жалеть невесту не к лицу йигиту.

Слезами Мастон свадебная церемония не кончилась. Надо было выполнить еще один обряд. Вошла айвони в сопровождении двух женщин. Они несли зеркало, в котором мы должны были увидеть свое будущее.

— Встань! — сказала айвоии Мастон.

С трудом, припадая на больную ногу, девочка поднялась. Айвони властным жестом сбросила с нее паранджу и сблизила перед зеркалом наши головы.

— Ты видишь свою невесту? — спросила меня айвони.

— Да! — ответил я. В светлом круге действительно отражалось лицо Мастон. Глаза ее, чуть косившие, родинка на правой щеке были совсем рядом. Мне показалось даже, что по щеке бегут слезы. Наверное, ей все еще было больно.

— А ты видишь лицо своего жениха? — обратилась теперь айвони к Мастон.

Та прошептала печально:

— Да.

Ответы наши почему-то обрадовали айвони. Будто мы увидели в зеркале что-то необыкновенное, прекрасное, а не собственные заплаканные лица.

— Теперь вы сошлись навеки, как сходятся земля и небо. Аминь!

Одна из женщин протянула мне пиалу и велела отпить глоток. Сказала при этом:

— Пусть жизнь ваша будет сладкой, как этот щербет!

Я никогда не пил вина и не знал его вкуса, но все-таки разобрал, что вместо щербета мне дали сладкий чай.

Айвони оставила нас за пологом, а сама ушла.

Свадьба кончилась.

Потухли светильники на террасе и во дворе. В доме воцарилась тишина.

Я сел в один угол комнаты, Мастон — в другой. Оба уперлись головами в собственные колени, чтобы в дремоте не упасть.

Так и просидели мы до самого утра.

С чего началась моя новая жизнь? Один за другим стали приходить родственники, а родственников у меня было больше, чем пчел в улье, и требовать свои вещи. С меня сияли сначала жениховские сапоги, потом рубашку, потом штаны и наконец тюбетейку.

Зимой босому человеку все равно что стреноженному жеребенку — шагу не сделаешь: на улице снег, грязь, ветер. А ходить надо.

Матушка сказала мне:

— Ты теперь женатый человек, надо подумать о семье.

Думать, конечно, можно и босому, если ноги его под сандалом. Но матушка имела в виду совсем другое — заботу о хлебе насущном. В доме было голодно. Одна лепешка, сколько ее ни дели, остается все же одной. Причем просяная лепешка. Матушка брала клевер, нарезала мелко, поджаривала в казане, катала шарики величиной с яблоко, расплющивала на ладони и пекла в тандыре как самые настоящие лепешки. Правильное было бы называть их клеверными, а не просяными. Иногда в клевер добавляли немного просяной муки, отсюда и название. На одной траве ведь долго не протянешь.

В махаллях выдавали по миске аталы каждому жителю. Новая власть как могла заботилась о народе. Где ревком находил муку, ума не приложу — засуха, пшеница погибла, даже трава и та завяла, едва поднявшись над землей. Комиссары, наверное, привозили муку из других мест или очищали амбары богачей. Советы не давали народу погибнуть с голода.

Власть думала о народе, но и народ должен думать о себе. Хорошо ли весь день стоять с миской у махаллинского казана и ждать, когда сварят аталу и нальют тебе ковшик. Не засучить ли рукава, не поискать ли дела, способного накормить и тебя и твоих близких?

Вот об этом и сказала мне матушка, напомнив, что я уже взрослый и что у меня есть семья. Конечно, четырнадцатилетнему мальчишке трудно представить себя хозяином дома. Однако надо.

Матушка снесла мои рваные кавуши соседу. Тот поставил новые латы, поставил столько, что сосчитать их не мог бы и сам мулла. В этих кавушах я и пошел искать себе дело, способное прокормить семью.

Куда ходят джизакцы, молодые и старые, когда ищут заработка? На знаменитый джизакский базар. Там собираются те, кто нанимается на работу и кто нанимает.

Я пошел не один. Мальчишке нет ни уважения, ни доверия. Меня сопровождал отец, которому тоже надо было думать о хлебе насущном. Он-то ведь настоящий хозяин дома.

Базар удивил меня. Когда хочешь увидеть отару, а на глаза тебе попадается только один ягненок, испытываешь горечь разочарования. Так случилось и со мной. Большой, тучной отары не было: не было лавок, из которых товар вываливался прямо на покупателя; не поднимались горы лепешек, сушеного урюка, изюма; не стояли ряды сапог и кавуш; по стучали молотки медников и жестянщиков. Хотя в отношении молотков я не совсем точен. Молотки стучали, по не дружно, не громко. Базар вроде бы только начинал жить, и голос его был робким.

Люди шли сюда с пустыми руками, а какой базар, если ни купить, ни обменять не на что. Нам с отцом тоже не на что было ни купить, ни обменять. И все же мы шли, глядели на продавцов, приценивались к товару, который не собирались покупать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Продавцы это понимали — босой человек не станет прикидывать, сколько фунтов халвы взять ему к чаю или какого оттенка чалму повязать на голову. Знали и все же показывали товар, расхваливали его: не сидеть же с рассвета до заката в одиночестве, словно филин в дупле. Так и вкус к торговле пропадет.