Назир Зафаров - Новруз

— Царя Николая стукнули, — сказал не щедрый на слова медник и кулаком показал, как это сделали. Кулак у Азизхана был большой и жилистый, и упал он на колено, будто молот. Окажись на место колена голова того самого царя, не уцелеть бы ей. Я думаю, и колено от удара заныло. — Стукнули… Богатеев тоже…

Медник снова поднял кулак.

— Не всех, — добавил к сказанному медником Джайнак. — Врагов революции еще много. Хайдарбек говорит, они ходят, как почтенные люди, заложив руки за спину, а в руках у них нож.

— Прозорливый человек Хайдарбек-ака, — согласился отец. Он не знал, кто такой Хайдарбек, так я думаю, по обнаружить свое невежество не хотел. Самолюбие не позволило.

— Еще бы! Председатель ревкома должен видеть лучше всех. Ему доверена судьба джизакцев. Известно ведь, сотню чабанов возглавляет лишь один, но достойный. Хайдарбек все знает. Ленина видел и говорил с ним. Верю я этому человеку. Тридцать лет искал Джайнак счастья, а путь к нему никто не мог указать. Кого только ни спрашивал, перед кем ни открывал уши! Одни говорили терпи, другие — надейся, третьи — проси бога. Поступай, как учили святые, советовали улемы и домля.

— Пропади эти ничтожные улемы! — приговорил божьих слуг Азизхан. Он все решал просто и сурово.

— Да, да, — поддержал медника отец. Ему тоже но нравились улемы. — Я хорошо знаю это продажное племя. Мирза Хашим просветил меня.

Дядя Джайнак повернулся к отцу и посмотрел на него с усмешкой.

— Это тоже ваш племянник?

— Нет, нет. Это Хашим-урус.

— Непонятное имя.

— Он учился в русско-туземной школе и потому получил прозвище Хашим-урус.

— Вот ведь, — покачал головой медник. — А я все удивлялся, что это его так странно зовут.

— Мирза Хашим ругает улемов и хвалит дела русских, — продолжал отец, видя интерес гостей к своим словам. — Говорит, огненную арбу кто выдумал? Урус. Ружье без фитиля кто выдумал? Урус. А кто додумался, чтобы слова за сто верст летели по проводу? Опять же урус.

Дядя Джайнак рассмеялся.

— У вашего Мирзы Хашима есть голова. Он хорошо ею пользуется. Верно ведь, русские все это принесли нам. Что же еще говорил Мирза Хашим?

— Он спросил меня: «А что сотворили улемы? Кто видел их чудо?»

— Ха! Есть у этого Мирзы Хашима голова. Есть… Что же вы ответили?

— Я говорю, улемы учат нас познавать бога. Указывают путь к святости. Мирза Хашим замахал на меня руками: «Бог познается разумом, а путь улемов грешный». Недаром говорит народ: «Делай то, чему учит мулла, но не делай то, что делает он сам!» Верно ведь. Женятся божьи слуги на десятилетних, имеют по четыре жены. Не подлость ли это?

— Пропади они пропадом, ваши улемы! — повторил медник.

— Отчего «мои»? — без обиды отстранил от себя родство с улемами отец. — По мне их хоть век не будь. Готовы стянуть с человека последнее. Стыда нет.

— Только ли стыда? — покачал сокрушенно головой дядя Джайнак. — Если по пальцам считать, чего нет у улемов, то придется и кавуши с ног снять.

— Да еще к соседу за тремя пальцами сходить, — хмуро добавил медник.

— Считали, значит, уже? — полюбопытствовал Джайнак. — Грешны улемы.

Отец, поняв шутку, засмеялся, но смех у него получился беззвучный, от слабости, что ли, или от застенчивости.

— Уж чего-чего, а грехов у улемов, как волос у ишака.

Так обернулся разговор про улемов. Не любили этих святош в Джизаке, да и где их любили? Алчность, блудливость и жестокость божьих слуг была известна всем, даже нам, детям. А может, детям больше, чем взрослым. От меня требовал приношений мулла Миртажанг, на моих глазах сек розгами и подвешивал за ноги к потолку мальчишек, мне драл уши и отпускал затрещины. Костлявыми, трясущимися от вожделения руками ловил пятаки и гривенники, брошенные сынками богатеев, целовал, прикладывал их ко лбу, пел своим козлиным голоском молитвы во славу толстосумов. О, это был лицемерный скорпион! За что же любить слуг всевышнего? Их ненавидели. Ненавидели, но боялись. Что стоило приближенным творца, пользуясь его доверием, выклянчить у него наказание для усомнившихся в справедливости неба. Теперь потеряли страх. Дядя Джайнак и раньше-то не испытывал робости. Помню, как он однажды заставил меня и моего друга Адыла искать на небо ангелов. Шел снег, и тетушка Адолят сказала, будто снег слетает с плеч ангелов, ведущих хоровод под облаками. Не увидели мы, конечно, ни одного белокрылого, и по этому случаю дядя Джайнак весело изрек: «И не увидите. Разве можно увидеть то, чего нет?..»

Сейчас смеялись все, в том числе и мой не особенно храбрый отец. Даже я, хоть и не положено было мне по возрасту выражать свое отношение к словам взрослых, хихикнул. Один Мирбайзи никак не принял шутку, сделал вид, что не слышал ничего. Или не понял. Сравнение греховности улемов с волосами осла его покоробило. Мирбайзи был ревностным учеником муллы Миртажанга.

— Так-то вот, — поднялся с супы дядя Джайнак. — Врагов у нас много.

Он причислил духовных пастырей к врагам голодных джизакцев. Или я ослышался. Такого еще никто не говорил. Есть отчего заробеть. Я перестал улыбаться, отец — тоже. Мирбайзи испуганно поднял руку, чтобы поправить карандаш: тот, кажется, собирался вылететь из-за большого уха.

— Пойдемте, братец Азизхан! — позвал дядя Джайнак медника. — Казаны в Каландархане, видно, уже поставили. Чем-то надо наполнить их… — Он досадливо почесал своей загорелой пятерней затылок. — Всевышний не бросит в них ни риса, ни джугары.

Медник согласно закивал головой и тоже поднялся с супы.

— Это было бы чудо, братец Джайнак. А где оно? Я не видел его в горне, плавя медь. Вы видели у себя в поле?

— Так-то вот, — усмехнулся дядя. — Коли нет чуда небесного, будем искать земное.

Он повернулся к нам, поклонился, приложив руки к груди.

— Утром, как только взойдет солнце, идите в Калан-дархану. Густым ли, жидким ли наполним каждую касу.

И направился к калитке. И тут мы увидели, что на одну ногу дядя Джайнак припадает, и сильно припадает. Почему-то сразу я этого не заметил, а сейчас, провожая гостя, даже почувствовал его хромоту, боль чужую почувствовал. А ведь и прежде Джайнак хромал. Забыл я об этом…

Ночь я почти не спал. К голодному сон идет издалека и никак, никак не приблизится. Вот если бы у меня в желудке была большая лепешка или хотя бы маленькая, даже совсем маленькая, ну в ладошку, а то и с пол-ладошки, сон бы поторопился. Прежде, давно-давно, по вечерам в четверг, когда мы ели плов или шурпу с бараниной и остатки сала снимали ломтиками хлеба и отправляли в рот, хотелось спать уже за сандалом. Не заметишь, как веки соединятся, будто их слепили медом, и проваливаешься в какую-то сладкую пустоту. Однажды я так вот уснул и опрокинул стоявший на углях чайник, и ожег ноги. Больно было. Но это только раз. А засыпал-то я каждый вечер. Вместе с солнцем почти. Оно — за тополя, я — на курпачу.