Назир Зафаров - Новруз

— Мама стегала курпачу, и у нее задергалась бровь.

Тетя опять застонала и опять заплакала.

— Тревожится за меня сестрица. Сердце ее отзывается чужой болью. Вернешься, успокой матушку, мол, все хорошо и тревожиться незачем. Понял?

— Понял.

— А теперь ступай. День на исходе. Темнота — плохой спутник, не заметишь, как с дороги собьешься.

У сандала было хорошо, так хорошо, что и шевельнуться не хотелось, а пришлось. Раз велят хозяева, вставай, надевай свой мокрый халат, суй ноги в холодные кавуши и иди.

Насчет мокрого халата я прибавил с огорчения. Халат был сухим, а кавуши теплыми. Зухра-апа позаботилась обо всем.

— Я провожу тебя за калитку, — сказала она. — А то встретится отец, ему как раз время возвращаться с молитвы.

Должно быть, молитва затянулась, потому что во Дворе Захида-бобо мы не встретили. Не столкнулся он с нами и у калитки.

— Ну, теперь не страшно, — выглянула Зухра-апа на улицу. — Возьми вот! — Она сунула мне в руки небольшой узелок с жареной кукурузой: только кукуруза бывает такой легкой и такой звонко шуршащей. Я торопливо прижал ее к халату.

— Маме скажешь: у нас все хорошо! — напомнила сестрица. — Все хорошо.

С этими двумя словами — все хорошо, ничего не прибавляя и не убавляя, я и предстал перед матушкой.

— Говоришь, все хорошо? — переспросила она, пытливо вглядываясь в мои глаза.

— Все хорошо.

— Значит, напрасно дергалась моя бровь?

— Напрасно.

— Стара я стала, не могу угадать, когда сестре хорошо, а когда плохо.

— Отчего же ей должно быть плохо? — вмешался обычно молчавший отец. — Дом, к порогу которого сыплются золотые зерна, должен пребывать в покое и благоденствии.

— Что вы говорите? — удивилась матушка. — Какие золотые зерна?

— Да но я говорю, а джизакский базар. За такую красавицу, как Зухра, золотыми зернами платить надо.

Матушка еще больше удивилась. К удивлению ее прибавилась еще и тревога. Какой-то зловещий смысл уловила она в словах отца.

— Неужели Захид-ака уже взял калым?

— Это никому неведомо. Но цену старик успел установить.

— Золотыми зернами?

— Старый петух другое зерно не клюет.

Разговор родителей возбудил во мне страшное любопытство. Оказывается, Захид-бобо поедает не только долю привидения, но и клюет золотые зерна. Я навострил уши и вытянул шею: что еще скажет отец? Видно, он знает какую-то тайну, и тайна эта связана с моей сестрицей Зухрой.

То, что Зухра самая красивая, я знал. Все говорили: дочь Захида-арваххурда носит имя утренней звезды, но кто из них ярче, неизвестно. Да и могла ли такая доб рая, такая ласковая, такая заботливая не быть красивой? Ее черные глаза поражали всех. Если вдруг они останавливались на мне, я робел и как-то сжимался весь в радостном страхе. И другие боялись ее глаз, считая, что они обжигают, как солнце.

Зухра красивая, но почему к ее порогу сыплют золотые зерна? И куда девает их Захид-бобо? Мне ни разу не удавалось видеть эти зерна, хотя я подолгу выстаивал у калитки, боясь отворить ее и наткнуться на хозяина.

Матушка, полная любопытства, как и я, забыла про свою дергающуюся бровь, села к сандалу, что тоже не часто случалось, и принялась вытягивать из отца слова, на которые он был совсем не щедр.

— Ну, ну, вынимайте вторую монету, раз положили на руку первую. Сколько же золотых зерен хочет за свою дочь Захид-арваххурда?

Видя, что матушка загорелась любопытством, отец улыбнулся и стал неторопливо поглаживать пальцами усы.

— Без счета.

— Без счета только звезды на небе, — отбросила она шутку отца. — Жениху надо знать, сколько раз запускать руку в бельбаг, чтобы душа тестя возликовала.

— Весы покажут, сколько раз надо запускать руку в бельбаг. Станет на одну чашу Зухра, на другую жених положит деньги. И чтоб деньги перевесили. Так сказал арваххурда.

— Оббо! Уж не весельчак ли самсабаз придумал такую шутку?

— Была бы шутка, так посмеялись бы только. А то плакать придется твоей сестрице. Нашелся жених, что согласен платить по весу.

— Кому же бог послал столько денег?

— Сыну торговца халвой. Кошелек его не умещается в поясном платке.

— Вай-вай! Простому человеку с ним тягаться нельзя! Однако придется ли по душе сестре и братцу этот сын торговца халвой?

— Сестрице твоей, наверное, не придется по душе, а Захид-арваххурда о таком женихе только и мечтает. Для него деньги все равно, что для казана сало: чем больше его, тем слаще плов.

Тайна, которую поведал отец, огорчила бы всякого, а уж матушку просто привела в уныние. Она не только любила Зухру, она видела ее невестой моего старшего брата. Сговор вроде бы давно уже состоялся, оставалось лишь заслать сватов.

— Что же теперь делать? — простонала матушка.

— Поклониться свояку и сказать: поздравляю с женихом, — посоветовал отец.

Будто угли сандала ожгли матушку.

— О нет! Поклониться-то я поклонюсь, а скажу другое: отдайте дочь моему сыну!

— Не узнаю тебя, ташкентская, — развел руками отец. — Неужели станешь просить свояка? Где же твоя гордость!

— От поклона спина не переломится, а счастье детям, может, и добуду.

То, что матушка собирается кланяться этому злому арваххурде, мне совсем не понравилось. Я представил себе, как она, приложив руку к сердцу, склоняет голову перед Захидом-бобо, а он машет кулаками, как делал это сегодня передо мной, и кричит: «Не отдам! Не отдам Зухру!» А матушка все кланяется и кланяется. И так жалко мне стало маму, что слезы едва не полились из моих глаз.

— Не надо ходить к Захиду-бобо! — захныкал я.

Тут родители вспомнили обо мне, а когда вспомнили, то удивились, что я рядом и, значит, все слышу.

— Ты забыл об учтивости, — стала корить меня матушка. — Дети не встревают в разговор старших.

— Да, не встревают, — поддержал матушку отец. — Будем считать, что мы не слышали Назиркула и он ничего не говорил, только подумал.

Я старательно закивал головой, подтверждая, что именно так и было.

— Вот видишь, ташкентская, — рассудил отец, — он только подумал. И хоть мал, а мысль его правильная. Стоит ли кланяться свояку из-за дела совсем безнадежного.

— Э-э! — отмахнулась от меня и от отца матушка. — Лишь шайтан живет без надежды. Чтоб карнай затрубил, надо подуть в него, вот я и подую. Велик ли труд?!

Поклонилась все же матушка Захиду-бобо. В один из дней, не слишком торопясь и не слишком медля, направилась она в дом свояка. Той самой дорогой через гузар — перекресток по размокшей от дождя зимней улице. Так же, как и я, постояла у калитки, набралась смелости, чтобы переступить порог и обратиться с просьбой к Захиду-бобо.

Почему я все это знаю? Да потому, что шел рядом с матушкой, хотя она и не брала меня с собой, и стыдила и грозилась вернуть. Упрямство мое известно читателю оно проявлялось одинаково, когда я не хотел идти и когда хотел. Сейчас мне не терпелось увидеть, как матушка станет кланяться Захиду-бобо.