Олег Ерохин - Гладиаторы

— О наконец-то пришло мое избавление!.. Каллист, великий, заступись за меня пред императором — ведь я не виноват, я предан ему, это я предупредил его тогда… Внеси успокоение в мою истерзанную душу — скажи, что я могу надеяться на твою защиту. Боги, как путаются мои мысли… А ведь голова моя должна быть ясной, чтобы я не забыл никого из тех негодяев, что злоумышляли против императора… Подскажи мне, великий, славный, добрый Каллист, как мне вымолить прощение, как я должен себя вести, что я должен говорить?..

Стоя на коленях перед вольноотпущенником, римский сенатор целовал край его тоги и пол у его ног.

Каллист злорадно наблюдал за унизительными телодвижениями и позорным лепетом сенатора, осмелившегося нарушить его планы и теперь жестоко расплачивающегося за это. Вдоволь налюбовавшись, он успокоительно сказал:

— Похоже, Аниций Цериал, ты и в самом деле раскаиваешься в том, что сообщил о заговоре лишь в покоях императора, подвергнув, таким образом, жизнь божественного риску, — и это вместо того, чтобы рассказать мне обо всем без утайки еще накануне вашего визита к Цезарю. Мне жаль тебя, и я, наверное, и в самом деле замолвлю о тебе словечко императору. Так что успокаивайся, приводи свои мысли в порядок: завтра я, пожалуй, опять навещу тебя, и мне понадобится, чтобы твоя память была достаточно крепкой.

С этими словами коварный грек протянул сенатору правую руку, с которой он предусмотрительно снял перчатку еще в коридоре. Аниций Цериал покрыл ее поцелуями, рассыпаясь в благодарностях, — перед ним забрезжил свет надежды.

Да, Каллист недаром напудрил свою правую руку ядовитым порошком!.. Повидав за свою богатую заговорами и их крушениями жизнь множество смертей, он прекрасно знал, что барахтающиеся в трясине отчаяния несчастливцы готовы ухватиться за любую соломинку, не задумываясь о том, не обернется ли эта соломинка ядовитой змеей…

Когда Каллист посчитал, что Аниций Цериал нализался достаточно яда, он оторвал свою милостливую руку от его алчущих губ — ведь оставшегося на ней порошка должно было хватить и для насыщения другого опасного заговорщика — Марка Орбелия. Обещание спасти Марка, данное Сарту, было обманом — хитрый грек не собирался ради дружбы египтянина и римлянина рисковать собственной жизнью.

Из камеры Цериала Каллист и тюремщики отправились прямо к Марку Орбелию.

Молодой римлянин дремал, прикрывшись плащом, который, однако, мало защищал от промозглой сырости подземелья. Теперь руки Марка были свободны — тюремщики, которым преторианцы передали его, внимательно проследили, как тюремный кузнец приковывал юношу за ноги к короткой цепи, закрепленной в стене, и после этого развязали его. Марк твердо знал, что ему надлежало делать дальше — терпеливо снести то, что ему предуготовила судьба, умолчав о том, что ему было известно о заговоре, чтобы не подвести Сарта. Утомленный происшедшими событиями, Марк, как только его оставили одного, задремал, или, вернее, забылся.

Молодого римлянина заставил очнуться чей-то насмешливый голос:

— Ого! Молодец, видно, не больно раскаивается в своем злодеянии — глядите-ка, как он спокойно посапывает, будто честный земледелец после целого дня работы!

Повернувшись на голос, Марк увидел худого римлянина в тоге — в нем он признал Каллиста (во дворце юноше довелось несколько раз видеть знаменитого вольноотпущенника), а в его спутниках по их темным плащам и подобострастным лицам он верно угадал тюремных служек.

Каллист заметил, что пленник пришел в себя, и продолжал:

— Молодой человек, по-видимому, слегка запамятовал о происшедшем, а может, его слишком хорошо вразумили мечом, так что спешу напомнить: ты покусился на жизнь принцепса и по римским законам заслуживаешь смерти.

— Смерть мы заслужили, родившись на свет. (Марк говорил медленно — усталость и удар давали о себе знать.) А вот то, какую жизнь мы заслужим, зависит лишь от нас самих — иная жизнь бывает хуже иной смерти.

Каллист усмехнулся.

— Скоро ты на собственном опыте убедишься, что смерть всегда хуже жизни… Клянусь богами, смерть будет горька для тебя: ведь одно дело — умирать утомленным старцем, пресытившимся ее удовольствиями‚ иное — умирать молодым, не познавшим всех ее радостей.

— Ну, если радостями да удовольствиями считать пьянство, обжорство, разврат, то и в самом деле — не напившись допьяна, не наевшись досыта, не натешив похоть до онемения членов, с жизнью горько было бы расставаться. Но если радость и удовольствие заключаются в достоинстве и чувстве выполненного долга, а предательство и трусость ведут к мучениям, миновать которых можно, только сойдя с дороги жизни, так не предпочесть ли жизни смерть?

Марк говорил уверенно — он отвечал, а не спрашивал. Однако Каллист тоже не считал себя учеником, но считал учителем — он знал за собой право спрашивать, а не отвечать.

— Твои рассуждения достойны римлянина… — внушительно проговорил Каллист и далее с насмешкой, подчеркивающей его пренебрежение к только что сказанному, он продолжал: — Но они достойны римлянина — старика, у которого уже не гнутся колени, чтобы перепрыгивать препятствия, встречающиеся на жизненном пути, и поэтому бедняга вынужден сойти в придорожную канаву — так старость за сильными словами скрывает свое бессилие. (Тут Каллист ненадолго остановился, якобы давая юноше возможность обдумать его слова, а в действительности же — подождав, пока яд его слов впитается в душу Марка.) Но зачем же тебе, такому молодому, умирать?.. Тебе следовало бы перепрыгнуть препятствие, которое глупцы да гордецы называют достоинством, и ты не оказался бы здесь. Так нет же, ты полез напролом, ты хотел сокрушить препятствие твоему так называемому достоинству — нашего императора, и вот результат — ты сам сокрушен. Ты упал, но ты еще не скатился на обочину, ты еще можешь подняться!.. Я чту твою смелость и твое мужество, а император милосерд. Я наверняка упрошу его простить тебя, если ты раскаешься в своей гордыне и поможешь мне кое в чем…

Всю дорогу в тюрьму Каллист раздумывал, как ему вести разговор с Марком, как добиться той степени благодарности юноши, чтобы Марк, если не прильнул к его отравленной руке, подобно Цериалу, то, по крайней мере, пожал бы ему ее (хоть пылинка яда с руки юноши обязательно попала бы Марку в рот — Каллисту стоило только после посещения тюрьмы велеть накормить узников). С Цериалом было проще — понятнее…

«Этот юнец знает о том, что покушение на Калигулу — дело моих рук, — размышлял грек. — И если я предстану перед ним как его товарищ, не разоблаченный и достаточно влиятельный, чтобы спасти его, то, я думаю, пара ободряющих слов — и он бросится ко мне в объятия, а там уж мне надо будет как-нибудь изловчиться и подсунуть ему свою руку. Но такой разговор можно вести только наедине с ним, когда же он умрет, проклятому ищейке Гнею Фабию наверняка покажется странной его смерть — сразу после моей с ним беседы, — и вопросов не оберешься… Итак, все это не годится — я ведь должен встретиться с мальчишкой в присутствии свидетелей, которые могли бы подтвердить, что я не мог убить его. Но перед ними я должен выглядеть как верный слуга Калигулы… Значит, остается одно — я должен так повести себя, чтобы юнец подумал, будто я — прислужник Калигулы, организовавший не покушение, а инсценировку покушения втайне от императора для каких-то своих целей: чтобы запугать (но не убить) Калигулу или чтобы погубить Басса с Цериалом — пусть думает, как хочет. Он, конечно, разозлится — как же, его обманули!.. И он может болтнуть о моем участии в заговоре при тюремщиках… Нет, не болтнет — он будет молчать, ведь если меня разоблачат, то разоблачат и Сарта, его дружка. Однако мне не нужна его ненависть ко мне — мне нужна его признательность. Следовательно, я должен дать ему надежду на спасение — этого наверняка будет достаточно, чтобы он перестал дуться на меня…»