Олег Ерохин - Гладиаторы

— Да, теперь я вижу, что республика — это хорошо, прямо-таки здорово, — мечтательно пробормотал Клавдий, немного погодя провожая своего гостя.

Как только Клавдий, жуя какие-то слова (наверное, он уже принялся составлять «Историю Калигулы»), воротился в атрий, то первое, что он увидел, было бюстом его супруги — Валерия Мессалина в небрежно одетой столе, скорее подчеркивающей, нежели драпирующей известные выпуклости, уже поджидала его.

Супружница Клавдия была грузной, тяжелой женщиной, но не пасмурной, дождливо-нудной, а ядреной, золотистой (вернее смуглой), грозовой; Голос она имела басовитый, а страстность неутолимую — казалось, она испытывала постоянно такой страшный зуд в посвященном Венере месте, как будто в то самое место ее поразила чесотка. Валерия Мессалина отличалась если не деловитостью, то, но крайней мере, властолюбивой напористостью — она постоянно вмешивалась во все, что касалось Клавдия, все разговоры-переговоры Клавдия с более-менее важными посетителями проходили при ее участии, если не явном, то тайном — тайном для визитера, но не для хозяина. Клавдий прекрасно знал, что стоит только какой-нибудь важной птице переступить порог его дома и, настояв на аудиенции наедине, приняться болтать, как тут же Мессалина, его Женушка, начинала упражнять свой слух, притаившись за будто бы плотно прикрытой дверью.

— Ну что ты скажешь, каков молодец! — гневно проговорила Мессалина, смерив глазами своего супруга. — Он, видите ли, будет за республику!.. Ишь ты, какой республиканец выискался! Поразвесил уши, раззявил рот, а Азиатик, не будь дураком, и принялся запихивать туда лесть да обещания! Их-то у него оказалось предостаточно — я уже было хотела сбегать за корытом, чтобы собрать то, что в тебя не вместится, да выкинуть на помойку — нечего засорять дом липкими сладостями из тины да грязи!..

— Какими еще сладостями? Что-то я ничего не заметил, — удивился Клавдий. — Мы только немного поговорили — о старых временах, о старых людях. Сдается мне, республика, власть многих, и в самом деле лучше единовластия цезаря!

Мессалина злобно усмехнулась.

— Республика лучше… Для кого, я спрашиваю, лучше? Для Азиатика — да, ведь он получил бы от республики все, на что он только может рассчитывать, но ты ведь не Азиатик! Ты из рода Юлиев, и, если Калигула умрет, ты мог бы стать Цезарем!

— Я?.. Цезарем?.. (Клавдий испуганно огляделся). Говори тише — нас могут услышать, и тогда мне несдобровать…

— Можешь не беспокоиться — если даже кто-нибудь из наших рабов подслушивает нас сейчас, то, будь уверен, он не побежит с доносом к Калигуле, потому что, когда ты станешь Цезарем, твои рабы получат свободу и по тысяче наградных. Ну а если какой-нибудь негодник все же донесет о нашем разговоре, то, клянусь Гекатой, я не пожалею всех своих сокровищ, чтобы расквитаться с ним — я пообещаю выдать всякому, кто принесет мне его голову, ее вес золотом!.. (Мессалина, видно, хотела подкупить возможного слухача, ну а если ему обещанные ею награды показались бы слишком незначительными, то — запугать.) Немного передохнув, она продолжала: — Да, я хочу стать Августой, но разве ты не хочешь стать Августом?.. Ты только подумай — не какие-то жалкие триумфальные знаки отличия, но постоянный триумф будет сопровождать тебя! Твоя «История» будет высечена на мраморных плитах и помещена на форуме, ты сможешь осуществить свою давнишнюю мечту — ввести три новые буквы в латинский алфавит. Тебе не нужна ничья милость — ты сам станешь источником милостей и кары!

— Хочу ли я стать принцепсом?.. — задумчиво протянул Клавдий. — Да, принцепсам и в самом деле живется неплохо. Тогда бы я смог рассчитаться со своими долгами, ну а кредит, в случае необходимости, открыл бы мне каждый…

— Какой еще кредит, дуралей ты этакий?.. (Мессалина всплеснула руками.) В твоем распоряжении будет вся казна — и императорская, и Сенатская!

— А что же останется сенату? — озабоченно поинтересовался Клавдий.

— Сенату останется то, что ты ему оставишь — краснополосые сенаторские тряпки да здание курии, чтобы отцы-сенаторы могли болтать в тени, а не на солнце. Ну а Валерию Азиатику, раз уж ему так понравилась твоя писанин… твоя «История», ты подаришь выполненный на драгоценном пергаменте экземпляр…

— На пергаменте и обязательно с картинками! — подхватил Клавдий. — И в самом деле — до чего же хорошо быть цезарем!

— Тут беседа супругов была прервана появлением раба-нумидийца, который, поклонившись Мессалине, доложил, что ложе ее готово.

По телу матроны пробежала дрожь — раб был молодой, рослый, красивый.

— Ах, мне сегодня что-то нездоровится, — жеманно сказала она Клавдию, не сводя глаз с нумидийца. — Вот я и приказала прибрать в моей спальне сейчас, а не вечером — я должна отдохнуть. С тобой же мы еще поговорим после… Ой-ой! кольнуло сердце! Клавдипор, проводи меня!

Нумидиец подошел к Мессалине, и та оперлась, вернее, повалилась на него, тело ее стало сотрясаться — видно, она действительно была больна.

— В-веди!.. — низким, грудным голосом простонала матрона, словно тигрица, раздираемая течкой…

За Мессалиной и рабом громко хлопнула дверь, но Клавдий даже не шелохнулся — весь погруженный в мечты о будущем величии, он словно не заметил ухода своей супруги. Очнулся Клавдий только тогда, когда кто-то осторожно потянул его за тогу.

Клавдий вздрогнул — перед ним стоял Марк Антоний Паллант, вольноотпущенник его матери, Антонии, и его доверенный слуга.

Паллант был тем самым рабом, с которым Антония послала весточку Тиберию о готовящемся Сеяном перевороте. Благодаря своевременности такого предупреждения планы Сеяна удалось расстроить — так Паллант заработал свою свободу. В дальнейшем Антония поручала Палланту немало щепетильных дел, которые он с успехом выполнял. Умирая, знатная матрона завещала своему сыну, Клавдию, его ловкость (то есть пронырливость) и его преданность (то есть здравомыслие).

Судя по облику, Паллант не отказывал себе в мелких радостях жизни — с сытым брюшком, пухленькими щечками-ямочками, масляными глазками он походил на какого-нибудь бездельника, с удовольствием проедающего наследство, достаточно большое, чтобы освободить своего владельца от каких бы то ни было забот. Улыбчивое лицо его и чуткий голос (когда надо — веселый, когда надо грустный, но никогда не раздраженный, не гневный, не сварливый) представляли его как милого, доброго человека. Только сама наблюдательность могла бы разглядеть злобный огонек, изредка мелькавший в его глазах, — в человечке-то была изюминка, причем отнюдь не из сладких.

— И да простит мне господин мой, — начал тихим голосом Паллант, — но я шел мимо окон атриума и случайно расслышал несколько слов, сказанных Мессалиной. Как я понял, Валерий Азиатик говорил сегодня в этом доме о смерти Калигулы как о свершившемся факте (меж тем император пока что жив-живехонек) и просил тебя, господин, выступить на стороне сената…