Сергей Тхоржевский - Портреты пером

Когда бы бури! Но их нет для меня ни на море, ни в жизни! В одном случае — противный ветер или усыпительное безветрие; в другом — мертвая однообразность, одноцветная ничтожность. Неужели… Но подождем еще немного только и потерпим; авось ли не проглянет солнце, авось ли не подует попутный ветер, или по крайней мере ударит гром, который все раздробит, все окончит!»

Джерма вошла под парусом в устье восточного рукава Нила, и прозрачная морская вода за бортом сменилась мутной, илистой нильской водой.

Карантин перед Дамиэттой оказался для Теплякова простой формальностью. Правда, полдня он промаялся под палящим солнцем, но затем начальник карантина, молодой грек из Смирны, проводил его в город, в греческое консульство.

На другое утро к дому консульства привели двух белых арабских коней — прислал их начальник таможни. Вдвоем с начальником карантина Тепляков осматривал окрестности Дамиэтты, видел бедные хижины крестьян-феллахов, видел волов на рисовых полях. В городе он явился с визитом к дамиэттскому губернатору — тот оказался родственником Мехмеда-Али. Губернатор предложил гостю заглянуть в местную военную школу, где обучалось четыреста будущих офицеров пехоты: на две трети — арабы, на треть — турки. Ясно было, для чего показывают военную школу: смотри, иноземец, как мы сильны… Но он уже многое видел на подвластных Мехмеду-Али территориях и не склонен был восторгаться.

В Дамиэтте нанял он 20 июля парусную канжу и отплыл на ней вверх по течению реки — в Каир. При попутном ветре суденышко плыло под парусом, при встречном ветре или безветрии матросы шли по берегу и тянули канжу на канате.

Рано утром 22-го Тепляков проснулся — канжа стояла у берега, возле селения напротив городка Мансуры. Он решил искупаться и вошел с берега в теплую воду, ступая по вязкому дну. После купанья прогуливался по набережной и вдруг услышал из открытого окна приглашение зайти, высказанное по-французски. Зашел. Его встретил молодой араб, который, как выяснилось, учился во Франции, ныне же был учителем в земледельческой школе. В разговоре за чашкой кофе арабский учитель «подтвердил истину всего, что путешественники толкуют о тиранстве и грабежах правительства. Он говорит, — записал Тепляков, — что внутри страны жители принуждены часто питаться травою…». Впрочем, и здесь, у берегов Нила, бедность жителей была сразу видна.

Вернувшись на канжу, Тепляков переправился на ней на другой берег, в Мансуру. Здесь он встретил француза Бокти, служившего русским вице-консулом в Каире, а сейчас прибывшего зачем-то сюда. Бокти сообщил, что в Каире, кстати, есть где остановиться: пустует дом, который занимал зимою граф Медем.

Прекрасно! Не стоит задерживаться тут, плывем в Каир.

Канжа, увы, плыла медленно.

В деревне Тахле матросы вышли на берег купить еды.

«Вдруг рейс [капитан] возвратился сказать мне, — рассказывает в дневнике Тепляков, — что один из матросов взят насильно на принадлежащую Ибрагиму-паше барку. Отправясь лично на эту барку, я показал этому рейсу буюрлды паши и требовал возвращения матроса… Рейс отговаривался тем, что матрос должен ему 10 пиастров и что он не выпустит его до тех пор, пока не будет удовлетворен. Тщетно возражал я, что никто не должен быть судьей в собственном деле, что он может искать позднее удовлетворение… Рейс упорствовал не возвращать матроса, а этот последний, превратясь из человека в вещь, следовал машинально желаниям своего хищника. Я желал отнестись в этом деле к деревенскому старшине, но мне сказали, что он в отсутствии… Оставалось, следовательно, оказать самому себе справедливость».

И без промедлений! Тепляков достал пистолеты, намеренный действовать решительно. И тогда рейс его канжи, увидев, что дело приняло опасный оборот, заявил, что попытается все уладить сам. Отправился на барку и после довольно длительных переговоров вернулся все-таки не один, привел незадачливого матроса обратно.

Тепляков написал брату письмо. Рассказывал о плавании по Нилу, «о невыразимой красоте его берегов, осененных повсюду пальмовыми лесами, усеянных рисовыми полями и непрерывным рядом деревень и городов, где бедствует один только человек, известный под именем феллаха».

Европейские путешественники писали, как правило, не о бедности феллахов, а о красоте и величии египетских пирамид. Впрочем, это зрелище было в самом деле поразительным, и Тепляков, когда в первый раз увидел вдали пирамиды на фоне голубого неба, невольно захлопал в ладоши…

В ночь на 26-е прибыли в предместье и гавань Каира — Булак. Утром вещи Теплякова были навьючены на верблюда, сам он и его слуга, нанятый в Дамиэтте, сели на ослов и направились к дому русского вице-консула.

«Его поверенный, мальчик лет 20-ти, вручил мне, — рассказывает Тепляков, — два пакета писем, которые много обрадовали меня вестями от милых сердцу. Вместе с письмами явилось также несколько грамоток с умствованиями о независимости Мехмеда-Али».

Еще в мае (Тепляков, запертый в бейрутском карантине, этого не знал) Мехмед-Али провозгласил свою независимость от султана, но этой независимости не признала ни одна иностранная держава.

В июне Медем доносил Нессельроде, что решение Мехмеда-Али твердо, так что остается очень мало надежд на мир. Депешу Медема прочел царь и написал на полях: «Это чрезвычайно неутешительно, будущее представляется мне очень неопределенным, но мы готовы».

Однако постепенно становилось ясным: в этом году войны еще не будет. Нессельроде занял привычную выжидательную позицию, решил ничего не предпринимать.

Графиня Эдлинг писала Теплякову, что она ждет его в Одессе: «В самом деле, Вы, может быть, хорошо бы сделали, поселившись тут, чтобы предаться единственному истинному наслаждению жизни — науке и независимости, не говорю — о поэзии, потому что она исчезает, как любовь». Эта фраза, начатая так бодро, заканчивалась внезапной печальной нотой — прозвучало ли тут сожаление, что вот он более не пишет стихов? Или сожаление стареющей женщины, что исчезает любовь?

Еще написала она о смерти Родофиникина. О том же сообщал Титов: «Дедушка Константин Константинович раскланялся навеки не токмо департаменту, но и дольнему миру 30 мая». Сообщение звучало почти юмористически («раскланялся навеки»), так что, видать, не больно Титов о «дедушке» сожалел…

Тепляков отвечал графине Эдлинг из Каира: «Право, не знаю, стоит ли мне жалеть о папе Родофиникине: этот человек знал о глупом положении, которое ожидало меня в Константинополе, и, тем не менее, с легким сердцем отправил меня туда. Но пусть бог примет его душу, теперь я не знаю вовсе, к кому мне обращаться, чтобы выбраться из лабиринта, в который я попал». То есть выбраться на какую-то определенную дорогу из лабиринта своих отношений с Азиатским департаментом в Петербурге и посольством в Константинополе…