Агустин Яньес - Перед грозой

— Полнейший отдых, никаких волнений; организм крайне истощен, и все осложнено заболеванием печени, что может привести к чрезвычайно серьезным последствиям.

И все-таки дон Дионисио не может не расспрашивать о том, что делается в селении: кто приехал, кто уехал, кто заболел, кто сеет смуту, кто перестал причащаться. Пытались скрывать от него все, что повредило бы больному, ухудшило бы его состояние, но чуть не каждый час старик вспоминает то о том, то о другом прихожанине. Угомонилась ли наконец дочь дона Иносенсио? А как вдова Лукаса Гонсалеса? А несчастный Луис Перес? Что поделывает дон Тимотео Лимон и его сын? Покинули ли соление все приехавшие сюда на праздник, и прежде всего та сеньора, что гостила в доме дона Альфредо и чье присутствие взбаламутило всех мужчин? Уж ему-то удалось бы разузнать, какой вред она здесь причинила, если бы он смог исповедать местных мужчин! Как-то господь бог распорядился судьбой Марты и Марии? Мария — такая резвушка! Чего добьются враги, ополчившиеся против этого селения, которое господь бог препоручил ему? Чем обернутся раздоры такого-то с таким-то, склонность такого-то к такой-то, долги Педро, труды Хуана, колебания Франсиско?

Судьбы — в их движении — его прихожан, как ему казалось, очень смахивали на разноцветные шарики, увиденные им во время ярмарочных игр; неприметный толчок изменяет направление шарика, который катится по разным путям, привлекая к себе внимание любопытных и игроков. А разве весь приход не похож на огромную, слегка наклоненную доску, по которой катятся сотни жизней, подчиняясь прихоти судьбы. Но обстоятельства, предусмотренные самим провидением, определяют конец нашего существования, когда мы менее всего этого ждем. Иной раз дону Дионисио так бы хотелось угадать конец чьей-то судьбы, заранее узнать развязку беспокоивших его раздоров и страстей, удостовериться в том, что добродетель не осталась невознагражденной; увидеть, куда покатятся разноцветные шарики. Но туг же, смутившись духом, он спешил отступиться, отречься от этих мыслей, противных воле провидения; ведь ему суждено лишь способствовать осуществлению предначертанного. Разноцветные шарики. Горестны мысли в часы недуга.

Воскресение доброго пастыря — двадцать пятого апреля, праздник святого Марка; «вовсю сейчас празднуют на ярмарке ( грехов) в Агуаскальентес», — и ни к чему не привели протесты Марты, Марии, падре Рейеса, падре Исласа. Дон Дионисио все-таки поднялся с постели и отслужил мессу, но не смог выполнить свое желание — причастить всех больных прихожан: к концу богослужения он едва не лишился чувств, пришлось помочь ему освободиться от облачения, а затем чуть не на руках отнести его в спальню, — и, однако, это не помешало ему в тот же самый день встретиться с политическим начальником, и эта встреча дала пищу многим толкам.

Нет, он явился всего лишь за необходимыми разъяснениями; сказал, что вынужден выполнять предписанное, однако хотел бы при этом избежать нежелательных последствий. У него — категорические приказы, но, видимо, он намеревается действовать осмотрительно.

Как, он капитулировал уже с самого начала? А ведь говорили, что он якобинец, пожиратель священников?

Нашлись и такие, кто доказывал, что политический начальник уже влюбился в Марту и хотел ублажить ее дядю; другие уверяли, что он просил у падре Дионисио денег; третьи же полагали, что он решил припугнуть падре Дионисио, заставить его покинуть селение, для чего потребовал у него разъяснений по поводу постоянного нарушения «Законов о реформе» и пригрозил, чтобы тот не смел возбуждать народ сейчас, когда дон Капистран и падре Рейес должны быть арестованы.

Пока медленно катятся эти разноцветные шарики прихода, бурно спешит жизнь страны. Уже прошло два года, но еще не угасло эхо расстрелов рабочих Кананеа и Рио-Бланко [80] Речь идет о подавлении забастовок горняков в Кананеа и текстильщиков в Рио-Бланко в 1906–1907 гг., когда были убиты сотни рабочих. ; стало известно, что люди под водительством братьев Флорес-Магонов [81] Братья Рикардо, Хесус и Эyрике Флорес-Магоны — анархисты, виднейшие представители левобуржуазной интеллигенции, активно боролись против диктатуры Диаса, атаковали разные населенные пункты вдоль границы с США, а второго числа этого же месяца генерал Диас и дон Рамон Корраль были провозглашены кандидатами на посты, соответственно, президента и вице-президента республики.

— А разве не говорили, что не так давно дон Порфирио заявил одному репортеришке-гринго, что, хотят этого или не хотят его друзья, он оставит пост президента? Ох, уж эта политика, да благословен будь господь! Куда подтолкнешь шар, туда и покатится!

— Шары! Шарики!

Здесь бы шарик-горошина должен был бы столкнуться с другим, а тот окончательно удалился и поджидает того, который никак не перестанет катиться. Третий шарик, ретиво начавший свой путь, спешит догнать агатовую горошину, задержавшуюся в проволочной лунке, ту самую агатовую, которую все остальные хотели бы настичь.

Дамиан клюнул на приманку, брошенную ему Микаэлой. Хулиан теперь думает только о Мерседес, которая наконец подала ему надежду. Руперто остался между Микаэлой и Дамианом.

(«Я уже по горло сыт ее пренебрежением. И силой ее похищу. Мне уже надоело разыгрывать из себя вечного печальника. Украду се — и пусть будет что будет».) Дамиан здорово на крючке у кокетки.

— А кто агатовая?

— Виктория!

Мечты о Виктории, тень Виктории укоренились в помыслах и стариков, и зрелых мужчин, и молодых парней, и укоренились так глубоко, что на исповеди, где все выходит наружу, от се привораживающего присутствия не удается избавить даже женатых. Эта эпидемия, по-разному проявляющаяся, хоть и скрытая, даже падре Росаса, обычно столь беспечного, заставила встревожиться. В женщинах эта эпидемия отзывается печалью, ревностью, ненавистью, завистью, гневом. Но нет ни одного мужчины, который смог бы не поддаться, пусть слегка, мысли о Виктории; и немало пожилых, женатых и подростков лелеют в своем воображении ее зловещую тень, находя в этом глубочайшее наслаждение.

«Никогда так быстро не забывали про недавний пост, про духовные наставления на страстной неделе», — в этом священнослужители прихода были единодушны. «Мы не смогли овладеть мыслями и чувствами прихожан, столь легко поддавшихся дурному влиянию; сеньор приходский священник даже слег и, быть может, не поднимется; но, возможно, недуг избавил его от еще более тяжких потрясений».

Всеобщее смятение, нарушившее покой жителей, не могла не разделять донья Кармен Эспарса-и-Гарагарса де Перес, ведь Виктория для нее — причина помешательства Луиса Гонсаги: «Не знаю, что и делать. Пригласила ее на месяц. Но сейчас не могу ее видеть. И не нахожу предлога, чтобы ее выпроводить. Предлагала ей поехать на ярмарку в Агуаскальентес, провести несколько дней на ранчо. Всячески подчеркиваю неудобства жизни в нашем доме и в селении: ей должно недоставать электрического света, трамваев, спектаклей. Опаздываю с обедом, с чистым бельем, с уборкой ее комнаты. Все бесполезно. Не могу же я указать ей на дверь. Я не так воспитана, а кроме того, я обязана отплатить ей гостеприимством за все то, что она делает для меня, когда я приезжаю к ней в Гуадалахару. Луис и так уж ей наговорил бог знает что. А она жалеет его, но и не думает тревожиться. Все уже на меня косятся. Уважаемые люди деликатно намекают, что, мол, всему есть предел. Не знаю, как и поступить, с кем посоветоваться, не мужу же рассказывать. И терпеть дальше невозможно. А приходится терпеть. Молчать и ждать. Надеяться на божественное провидение. Невыносимо. Где у меня была голова, когда я ее приглашала? И кто мог бы подумать, к чему это приведет. Не знаю, что и делать».