Агустин Яньес - Перед грозой

Габриэль почувствовал, — нет, он уже давно чувствовал, — будто ветер, прилетевший из неведомых далей, ветер ночи, который обрушился на горы, селения, реки, теперь хлещет ему в лицо, до боли впиваясь в кожу, пронизывая легкие, уши, сжимая мозг и сердце, взрывая артерии, взрезая нервы.

Он не знал ее, он даже не знал о том, что она приехала в селение. Вначале он принял ее за какое-то видение, так она поразила его. Нет, нет, не могла она быть из крови и плоти, как, ясно, не могла быть ни изваянием, ни портретом… нет, не могла она появиться здесь в эти часы, в этом селении, в селении смерти и женщин, носящих вечный траур, не мог быть живым этот молчаливый образ, который, очевидно, прилетел, но откуда? Зачем? Неужели и он сходит с ума, и ему являются видения, которые, как говорят, являлись Луису Гонсаге, сыну дона Альфредо, — нет, нет, это видение не может быть таким, как те, что довели до буйного помешательства Гонсагу; она, конечно, спустилась прямо из рая, и он перед ней, смиренный и кроткий, — откуда же, как не с неба, могла она спуститься! Выдумки! На небе не могут одеваться так, как она одета; однако ее лицо, ее глаза, се манеры, вся она — разве могла быть создана где-то в другом месте, кроме неба, ну разве что в романах? Или в припадке безумия? Безумия, да, так. И, может, это тоже безумие — смотреть на небо, порой безмятежное, а порой грозное; безумие играть на колоколах, прислушиваться к их звону, а быть может, это сами колокола приняли облик… женщины! А вдруг это искушение, одно из тех, что являются христианам? Вот так, здесь, в эти часы. Да, да, не иначе как искушение: демон в обличил ангела, одетый женщиной. Такой должна быть певица из «Смерти Нормы»! Беспощадный ветер молниеносно менял выражение глаз Габриэля — то жестоких, то нежных, то испуганных. (И когда, многие годы позже, он увидит Победу Самофракийскую, статуя не вызовет у него удивления, он тотчас же с глубоким волнением вспомнит тот ужасный миг своей жизни, когда он ощутил, как Виктория — Победа — во плоти и крови сделала шаг к нему навстречу, — прекрасная голова, великолепные руки, упругие бедра, незабываемые для его чудовищной застенчивости, — и заговорила с ним языком моря, ветра, колоколов, языком звездной ночи, языком молчания, — прекрасные руки, царственная голова, — ужасный миг!) Нарастал вихрь, гудело в ушах, ему казалось, что он лишается чувств. Нет, это не видение! Она вышла из моря. Как? Зачем? Почему? А вдруг она исчезнет? Невозможно бежать от нее, разве только броситься с башни. Невозможно отвернуться, отвести от нее зачарованный взгляд. Невозможно что-то сказать, спросить, потому что его вновь охватывает врожденная стыдливость, застенчивость всей его жизни, застенчивость веков, накопленная сотней поколений, переданная каждому, каждому кровяному шарику. Он уже не был тем худым подростком, каким предстал перед Викторией минуты три назад. Краска заливала ему лицо, казалось, оно покрыто кровавым потом.

Викторию охватила жалость к нему. То первое неприятное впечатление при взгляде на его лицо, лицо подростка, еще не вышедшего из переломного возраста, — жирное, вспотевшее, усыпанное угрями и прыщиками, землистое, с неоформившимися чертами, с редким и длинным пушком вместо бороды, — сменилось ощущением покорности чему-то неожиданному, невозможному. Этому полному скрытого благородства облику архангела. Этому взору, который не мог быть от мира сего. Этому упрямо выдвинутому подбородку, нахмуренному лбу, — за коричным цветом кожи угадывалась ее нежность; можно было угадать и мощь юного тела. Покорность, восхищение, страстная жажда поклонения — и вместе с тем жалость, материнский порыв, готовность подавить тошноту, прийти на помощь жалкому, слабому новорожденному, который вот-вот заплачет: ребенку, архангелу или демону, новоприбывшему, новорожденному, пробужденному к жизни счастьем или несчастьем женщины.

«Невинность юноши, который становится мужчиной. Неведомое и невероятное зрелище. Захватывающее », — могла бы подумать Виктория.

«Наконец-то узнать страшную тайну женщины, я не смел о ней даже догадываться», — мог бы подумать юноша.

«Он говорил со мной звоном своих колоколов».

«Я уже слышал ее, ожидал ее в тех звуках, которых я никогда не мог вызвать из колоколов».

«Это невозможно», — могла бы вздохнуть женщина.

А Габриэль: «Это смерть, смерть пришла».

Виктория, женщина, богиня и статуя, и Габриэль, архангел, оставались неподвижными средоточиями своих вихрей, опасаясь хотя бы нечаянно прикоснуться друг к другу, слиться в одном головокружении — в рождении доселе неведомых им чувств, до этого часа казавшихся невообразимыми.

Габриэлю уже некуда было отступать, когда Виктория — по-королевски — сделала еще шаг вперед (победоносным движением — бедра, грудь, руки, голова, статуя, невидимые крылья). Габриэлю не оставалось ничего, как только зажмурить глаза. И тут он упал. Жаль его было, похожего на поверженного архангела с перебитыми крыльями и грязным лицом, — будто ураганом бросило птицу в грязь, и крылья уже ее не спасут. Румянец исчез, и лицо снова стало землистым. Он был как труп, только глаза блестели. Жаль его было. Виктория не смогла сдержаться. Наклонилась, протянула руку, сверкали ее глаза.

Сверкали ее глаза (словно свет преломился в навернувшихся слезинках), дрожала рука, когда она протянула ее, чтобы помочь Габриэлю встать; она спросила:

— Вы больны?

И поникшие крылья вдруг обрели силу, расправились, поднялись; и, до того как она к нему прикоснулась, архангел вскочил, взмахнув руками — своими могучими крыльями, и пересохшим языком пролепетал:

— Нет! Нет!

Словно его подняли с земли крылья более могучие, чем крылья эллинской Победы. Это был разгневанный архангел. Великолепный. Величественный в своей красоте. С грозным взглядом и сжатыми в кулак руками. Грозный архангел Гавриил! Пет, это не сладостный провозвестник чуда, с лилией в руке и сверкающим нимбом. Это — огненный архангел у врат рая.

— Нет! Нет!

Столь резким был ответ, что у прекрасной женщины улетучилось чувство жалости, и, пристыженная, охваченная замешательством, она спустилась по винтовой лестнице. Словно изгнанная из рая.

Второй раз Виктория и Габриэль встретились поздним вечером. Виктория, быть моя «ет случайно, задержалась в церкви после богослужения; еще горели светильники перед статуей Христа. Освещая себе путь фонарем, позвякивая ключами, Габриэль спустился закрыть двери; различив чей-то темный силуэт, он намеренно стал громче греметь ключами. Из темноты выступила женщина и последовала за юношей, которого настигла уже возле дверей, и, выходя, вдруг обернулась, выпрямилась и пожелала ему спокойной ночи.