Агустин Яньес - Перед грозой

Доп Тимотео соскочил с постели, поискал бутыль со святой водой, опрыскал матрас, каморку, простыни, подушку, снова трижды перекрестился, опустившись на колени. Сколь, о господи, грешен, ежели в голову лезет подобное? Пожелать смерти жене и сыну! Завтра же надо исповедаться. Была б его воля, то не мешкая, сейчас же встал бы и отправился к сеньору священнику. Лицо покойного Анаклето опять померещилось — зубы оскалены в вечной насмешливой гримасе. Скоро ранняя месса. Надо вставать. Поднимусь, как раздастся колокол. Как-то раз переправлялся через речку близ Транкас, а там купались Гертрудис и Маргарита — вот налюбовался вдоволь! И никто не помешал, и они меня не видели! Miserere mei… Накажу себя и на пасху не поеду на ярмарку в Сан-Маркос. Говорят, тореро там будут самые лучшие, а какие еще я могу позволить себе развлечения? Редко устраивают корриды в нашей округе. Раз в год или раз в два года позволяю себе съездить в Ночистлан, в Теокальтиче, в Агуаскальентес; что здесь дурного: в карты я не играю, вина не пью, женщин тоже… конечно, не потому что они мне не по вкусу — на ярмарках их пропасть, да и не заставляют себя долго упрашивать разные там певички, служанки в погребках, хозяйки постоялых дворов… Тут снова кровь забродила в жилах, вернулся дьявол с греховными видениями.

Нет, дон Тимотео не поедет на ярмарку в Сан-Маркос. Посвятит себя духовным упражнениям. Только вот ударят к мессе, сразу встанет и пойдет исповедуется. Бедная душа его погрязла в грехе, в худшем из грехов — и в его-то лета! Преисподняя…

Преисподняя, смерть, Страшный суд, слава небесная, его жена, Дамиан, покойный Анаклето, пышные женские тела, сутяга из Хучипилы, должники, посевы, дожди, засуха, завывания Ориона — все это водоворотом кружилось у него в голове, и голова у него кружилась от полного отчаяния всю ночь напролет, нескончаемую ночь, и тело не могло найти покоя; ворочался с боку на бок на постели, не в силах заснуть, не слыша бодрого кукареканья петухов, просыпающейся вокруг жизни: вещего лая, ржания, мычания, шагов, ударов в колокол. Добро бы перед сном он напился кофе пли выкурил не меньше четырех сигарет — так ведь не было этого. Ушел сон, и голова пуста, нет, она разламывается от боли и ужасных мыслей, доводящих до физической дурноты, а все попытки отогнать их и уснуть изматывают больше, чем лихорадка, — и ночь не кончается. Грех суеверия — вот в чем его вина: не прими он завывания Ориона за зловещее предзнаменование, враг рода человеческого не запутал бы его так. Вроде отпустило, наконец-то успокоился, уснул, но вдруг по голове будто проехало всеми острыми ободьями колесо: если Дамиан умрет, а я овдовею, у меня украдут все мое добро… нас погубит засуха, певички на ярмарке, я умираю… острые ободья безжалостного колеса, с каждым разом все более жестокие, неистовые, греховные, — и с каждым разом все слабее его сопротивление в этой бесконечной ночи.

В тот день Леонардо Товару надо было сходить за быками до реки Верде и вернуться пришлось только к ночи; очень устал он, едва поел, сразу же прилег; едва прилег, сразу же заснул; едва заснул, его сразу же разбудили стопы жены. Спал он всегда крепко, а в ту ночь особенно, после того как протопал девять лиг [6] Лига — старая мера длины, в Мексике была равна 4190 м. без передышки, однако громкие стоны прервали его сон, хоть он и не сразу вырвался из тяжкого забытья. На душе у него было муторно. От жалобных стонов и Педрито проснулся, проснулся и захныкал. Опять скверная ночь — одна из многих после того сочельника. К сретенью они ждали ребенка, но жену замучили беспрерывные рвоты, и в сочельник — со страшными болями — она выкинула; выкидыш походил на виноградную гроздь; одни говорили, что это опухоль, а другие — что недоношенный уродец, хотя вряд ли причиной тому было случившееся тогда затменье или порча, которую могли наслать злые люди. С той поры и дня спокойного не бывало: то голова у нее болит, то рвота, то кровотечение, то ничего есть не может, еле жива от слабости, а потом начались еще боли в животе, как при воспалении, да все сильнее и сильнее; она не могла делать домашнюю работу и не спала по ночам. Леонардо возил жену по всем знахарям селения и округи, даже к колдунам. Но и лекарства, и народные средства, и заговоры — все было впустую. Наконец, на той неделе — еще прибавилось долгу, съездили в Теокальтиче, к доктору, а тот — как ножом по сердцу! — говорит, нужна операция, и не откладывая, сейчас же, иначе ничто больную не спасет, но потребовал триста песо задатку, а откуда их взять? Уж лучше попробовать травы да положиться на божью волю. Даже если три года подряд вовремя продавать маис, и то не наберешь, и никто не одолжит под земельку, она ведь заложена дону Тимотео Лимону за восемьдесят песо. Вот так беда!

Стоны женщины пронзали и душу, и ночь. Добрые соседки, проснувшись, пришли помочь ей кто чем: одни — горчичниками, другие пиявками, кто-то советовал натереть живот гусиным салом, кто — окурить шерстью койота, кто говорил, что помолится Судье праведному.

Женщина корчилась, из глаз ее текли слезы, руки судорожно сжимались. Сердобольные излияния и хлопоты соседок, шушуканье, громкие молитвы, толчея входивших и уходивших людей заставляли Педрито плакать еще громче; с перепуганным видом, вытаращив глазенки, он сидел на постели. Леонардо неприкаянно переходил с места на место, не зная, за что взяться, наконец вышел в патио, в его ушах все звучали слова доктора из Теокальтиче; он чувствовал, как в нем подымается волна непокорности судьбе, эта горькая волна ударяла в виски, перехватывала горло, будто громом отзывалась в мозгу. Пришел дон Хесусито Гомес, предложил пропустить глоточек агуардьенте [7] Агуардьенте — спиртной напиток из сока агавы. : «Кум, будет лучше вызвать сеньора священника, а Конча пусть унесет ребенка к нам домой, может, он уснет».

Уносят вконец зареванного Педрито. А мать рычит словно львица, у которой отнимают детеныша: «Зачем вы все такие злые, такие жестокосердные, я скоро помру, оставьте мне хоть это утешение!» Леонардо не может сдержать слез, а о женщинах и говорить нечего. «Идите за падре! Идите за доном Рефухио, лекарем, мою тетку он спас, когда она уже была при смерти! Идите за доньей Ремихией, она так хорошо молится за умирающих!» — «Вы надеетесь, что в такой поздний час пойдет сюда дон Рефухио?..» И над всеми перемолвками, над всеми перешептываниями, молитвами, над лаем собак и пеньем петухов несется беспрерывный крик: «Умираю!.. Умираю!..»

— Надо бы Леонардо отправить куда-нибудь, он сам как бы…

— Пока падре одевается, пусть Леонардо сходит в церковь за елеем.

— Кому другому надо бы привести падре.

Улица полна теней, шагов. Приближение смерти заставило соседей выйти из своих жилищ.