Агустин Яньес - Перед грозой

С погребением мертвых поторопились, опасаясь, что из Теокальтиче пришлют доктора, который захочет произвести вскрытие. «Резать их, как скот, — думали обитатели селения, — и все это под предлогом, что необходимо медицинское заключение для суда, нет уж, только не это: и для чего все затевать, если они мертвы, и еще как мертвы, и никакими расследованиями их уже не воскресишь?» Поспешность, с которой покойники были преданы земле без соблюдения всех традиционных семейных ритуалов, значительно ранее положенного срока, явилась одной из самых скорбных подробностей происшедшей трагедии.

Селение заявило о своем собственном тайном правосудии, присутствуя на траурной мессе и похоронах дона Тимотео и воздержавшись от участия в погребении Микаэлы; только сеньор приходский священник, самые близкие родственники и зависевшие от Родригесов люди были на этой церемонии.

Общее враждебное отношение проявилось уже при прощании с покойной: мало кто пришел сюда и все держались отчужденно. Лукас Масиас был там первую часть ночи, а поскольку никто не побуждал его к рассказам и никто не поддерживал с ним беседы, то он удалился в дом Лимонов задолго до намеченного нм часа. А он-то намеревался поведать в доме Родригесов о законе, по которому могли убивать при попытке к бегству еще во времена генерала Толентино, — тогда, между восемьдесят третьим и восемьдесят четвертым годами. Подыскав для себя удобное местечко на церемонии прощания с доном Тимотео и найдя подходящих слушателей, свои бесконечные истории он начал с рассказа о циркачке-акробатке, жонглировавшей с горящими факелами и ножами: «Но вот однажды, тогда еще были празднества в Ночистлане, что-то у нее сбилось и один из ножей попал ей прямехонько в сердце, а на волосы упал огонь. Волосы загорелись, и пока пытались погасить, она вся превратилась в кровавый факел, и ничего нельзя было сделать…» (Ясно, это был намек на историю с Микаэлой, историю, перенесенную и даль времен, в другие условия, «другое место.) К часу ночи в доме Родригесов уже никого не оставалось, кроме сонных пеонов и арендаторов; никто не проявлял готовности возобновить заупокойные молитвы, и, наоборот, без всякого перерыва каждые полчаса следовали молитвы у гроба дона Тимотео, дом которого был переполнен прощавшимися вплоть до самых похорон. Здесь в разговорах осуждали сеньора приходского священника за то, что он послал ужин убийце. Отпускали ядовитые замечания по поводу белого гроба Микаэлы. Семейство Лимон объявило, что не понесет в церковь тело отца, если его гроб будет поставлен на тот же катафалк, на котором стоял гроб с виновницей всего происшедшего, и в конце концов они добились того, что заупокойную мессу по дону Тимотео отслужили раньше. «Разве можно допускать в церковь гроб с телом этой?.. — шушукались приближенные семейства Лимон. — Она даже не исповедалась!» — добавляли они.

Когда малочисленные провожатые следовали за гробом Микаэлы от ее дома до церкви, а оттуда на кладбище, ни одно окно, ни одна дверь не скрывали своего осуждения, и даже на улицах люди отходили в сторону, чтобы не встретиться с ее гробом.

— Руперто, — говорили после, — совсем стыда лишился, пришел на ее похороны.

— А еще большее бесстыдство, что ему это позволили.

— И слышали от него — Дамиан не выйдет живым из селения, он с ним сведет счеты.

— Счеты следовало бы сводить раньше, если он недаром носит штаны.

На кладбище Лукас Масиас расхаживал, показывая могилы застреленных при попытке к бегству.

— Если бы Дамиан был сторонником Рейеса… Потому как теперь закон о попытке к бегству применяют только к политическим, — заметил кто-то из присутствующих.

— Да, теперь нам придется все улаживать с Пруденсией, Клементиной и Хуаном, — толковали те, кого связывали с доном Тимотео долговые обязательства. — Дети дона Тимотео — они уж с нас шкуру сдерут.

За Дамианом прибыл пикет жандармерии. Стало известно, что увезут его не в Теокальтиче, а в Гуадалахару. Приходский священник не замедлил встретиться б политическим начальником, потребовал от последнего обеспечить преступнику безопасность, как это и следует по закону.

— Я ничего не знаю. Приказ есть приказ. Вон там стоит капрал из конвоя, он скажет, может ли кто еще сопровождать преступника. Если бы здесь были корралисты [102] Корралисты — сторонники Рамона Корраля, тогдашнего вице-президента и министра внутренних дел Мексики. , тогда другое дело! Кроме того, преступник отказался давать показания на предварительном следствии. Это еще больше осложняет его положение.

Только сеньор приходский священник интересовался судьбой преступника. Посещал его каждый день. И с каждым разом все настойчивее становились его увещевания, но он так и не мог сломить упорство узника, который никак не соглашался на то, чтобы какой-нибудь священнослужитель сопровождал его в столицу штата или… навстречу смерти.

И лишь когда Дамиана вывели из тюрьмы ранним утром тридцать первого, в день святого Рамона, то окна и двери распахнулись, обнажив свое любопытство.

— Так и не захотел исповедаться!

— Везут его несвязанным.

— Не довезут и до Лабора.

— Даже если с ним поедет падре Рейес.

— Не захотел ничего говорить.

— Не захотел исповедаться, ни за что на свете!

— А как Руперто?

— Хорошо, спасибо.

— Он не встретит его по дороге? Не попытается застрелить?

— О Руперто ни слуху ни духу.

— Должно быть, прячется под кроватью.

— Переодетый женщиной.

Когда конвой с арестантом миновал Лабор-де-Сан-Рамон, в честь праздника святого зазвучали трубы и большие барабаны, взрывались в воздухе шутихи и ракеты — и это породило слухи, долетевшие до селения, что стреляли в Дамиана Лимона, человека, презираемого всей округой.

С самых первых чисел сентября стали прибывать на каникулы студенты, однако траур селения сразу же заставил их забыть о сумасбродствах и поддаться общему унынию. И все же мало-помалу молодость и жизнерадостность приезжих стали теснить мрачную печаль жителей селения.

Большинство студентов обучалось в духовной семинарии. Селение недаром гордилось тем, что его называли церковничьим. Отсюда выходили и выходят божьи служители, рассыпаясь по всей епархии. Редким был тот год, когда менее полудюжины пареньков принималось зубрить латынь; чаще их число было значительно большим. Редким был тот год, когда не выходил, пусть в церковные певчие, хоть один из юношей данного прихода.