Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Ешь, ешь, сын, – спокойно сказал пан Юрий. – Подкрепляйся. Давай мы и тебе тарелку положим.

Но маленький затравленный «мужичок» уже нес ко рту самый большой кусок. Ему было неудобно, и потому он оперся левой ладошкой о край стола, а когда оперся, из-под этой ладошки упал на пол подготовленный кусок хлеба.

Мальчик начал медленно сползать со стула под стол. Сполз. Исчез. А потом из-под стола появилась голова.

Сурово, с чувством важности момента, молодой князь поцеловал поднятый с пола кусок и серьезно сказал:

– Прости, божечка.

И уже совсем по-хозяйски мальчик добавил:

– Будьте ласковы, отдайте это коню.

Пан Адам мучительно покраснел. Неловкость царила долго. Отец, все время поглядывая на мать, начал объяснять Алесю, что так делать нехорошо, что у них это не принято, и вид у него, очевидно, был хуже, чем у Алеся, потому что мать вдруг засмеялась.

Неловкость исчезла. Все засмеялись, да только смех еще звучал не очень весело.

– Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? – спросила пани Антонида.

– Сегодня… на завтра? – недоумевая, переспросил Алесь.

– Антонида, – сказал пан Юрий, – если можешь, говори по-мужицки.

– Что ты ел сегодня на… сняданне? – спросила мать.

– Крошеные бураки, – басом ответил медвежонок. – И курицу ели… Зарезали по этой причине старого петуха… Марыля сказала: «Все равно уж, пускай хоть панич-сынок помнит».

Мать улыбалась, ее забавляли «крошеные бураки».

– Жорж, – сказала она, – неужели старый петух для них праздник? И как он мог жить с ними? Зачем такая жестокость со стороны старого Вежи.

Отец помрачнел.

– Я виноват перед тобой, Антонида. Он лишь намекнул слегка, что Алеся желательно отдать в дядькованье. Остальное додумал и решил я. Когуты – лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.

Его сильные руки сжали край скатерти.

– Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтоб сын пошел в меня. Я хотел, чтоб он был сильным, весь от этой земли. Пусть его не кормили каплунами. Ты посмотри на большинство его ровесников – изнеженные, немощные. Всегда хорошо делать так, как делали деды. Они были не совсем глупы. Я хотел, чтоб из него вырос настоящий господин, сильнее холопов не только умом, но и телом.

Помолчал. Затем сказал:

– Сын графа Ходанского, дражайшего соседа, едет дорогой среди льнов и всерьез говорит, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ожидать от крепостных? А этот будет иным. Несколько лет среди землеробов, простая, здоровая пища, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за какой-то год.

Хитровато улыбнулся в усы.

– Поел, сынок? На вот тебе. Это засахаренные фрукты. Их называют цукатами. Можешь взять к ним чашечку кофе.

Густая коричневая струя потекла в маленькую, с наперсток, чашечку. Мать с интересом, даже немножко брезгливо следила за тем, как сын берет загорелой рукой цукат, настороженно кладет в рот.

То, что первое попало на язык, понравилось Алесю – сахар, который иногда привозили детям и в Озерище. Но дальше зубы завязли в чем-то непонятном – груша и не груша – и потому неожиданном и гадком.

Он выплюнул цукат под стол.

– Невкусные твои… марципаны.

Лицо отца помрачнело, когда он увидел, что на глазах матери выступили слезы.

– Ты неправа, Антонида, – сказал он. – Я счастлив за парня. У его товарищей желудок уже теперь навсегда испорчен сладостями. А этот будет, если понадобится, переваривать железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо же кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.

И он привлек жену к себе, поцеловал в висок.

– Ah, Georges, – сказала она, – иногда ты такой, что я начинаю любить тебя безмерно.

Отец поднялся.

– Пойдем, сын. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь здесь, пан Адам. Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного эконома. Посидите здесь с женой, попейте кофе… Кстати, жалованье получите через неделю за все три месяца.

– Что вы, князь, – покраснел Выбицкий, – и так бардзо задоволёны! Что мне надо? Я один.

– Ну вот и хорошо… Пойдем, Алесь… Что вначале – сады или дом?

Алесь уже был сыт домом. И потому сказал:

– Сады.

Они спустились с террасы на круг почета и углубились в одну из радиальных аллей. Только здесь Алесь почувствовал себя лучше, потому что все вокруг было знакомым – деревья, трава, гравий под ногами.

Какое-то время шли молча. Потом отец как-то даже виновато сказал:

– Ты ее люби, Алесь… Люби, как я… Она твоя мать… Ты не смотри, что она строгая… Она, брат, добрая.

И его простоватое красивое лицо стало таким необычным, что Алесь опустил глаза.

– Буду ее любить… Что ж поделаешь, если уж так получилось.

Отец повеселел.

– Ну вот и хорошо… Ты не думай. Придет день постижения в юноши. К этому дню будут тебя, брат, шлифовать… с песком, чтоб не плевался… А потом, если только захочешь, будешь ездить и к Когутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как богу угодно. Это лучше… Коня тебе подарю – так до Озерища совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты здесь хозяин, как и я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями… А за Когутов не бойся, им будет хорошо.

– Я и тебя буду любить… отец.

– Ну вот и хорошо, брат. Пошли.

Аллея вывела их через парк и плодовый сад к длинным серым строениям под черепицей. Строения окружал глубокий ров, заросший лопухами и крапивой. На самом дне струилась вода. Подъемный мостик лежал над рвом.

– Здесь псарня и конюшни, – сказал отец.

На манежной площадке гоняли на корде коней. Англичанин-жокей, длиннозубый и спокойный, как статуя, стоял на обочине, пощелкивая хлыстом по лаковому сапогу. Невозмутимо поздоровался с отцом за руку.

– Что нового, пан Кребс?

– Этот народ… – англичанин отвел в сторону сигару, зажатую между прямыми, как карандаш, пальцами, – ему б ездить по-цыгански, безо всякий закон… Сегодня засеклась Бианка.

– Может, оно и лучше, – сказал отец. – Я всегда говорил вам, что надо готовить к скачкам Змея.

– О, но! – запротестовал англичанин. – Сложение Змея не есть соответствующее сложение. Посмотрите на его бабки. Посмотрите – Мери его мать, посмотрите на ее калмыцкую грудастость и, пожалуй, вислозадость. Но, но!

Из манежа собирались к ним конюхи. Старший конюх Змитер, обожженный солнцем до того, что кожа шелушилась на носу, как на молодой картошке, снял шапку.

– Накройся, – сказал отец. – Знаешь, не люблю.

Змитер притворно вздохнул, надел шапку.

– И не вздыхай, – сказал отец, – не подлизывайся. Чует кошка. Было тебе приказано бинтовать Бианку или нет?

– О, Змитер, бестия Змитер, – сказал англичанин, – хитрый азиат Змитер. Они все в заговоре, они не хотели Бианки, они хотели выпустить местного дрыкганта [19]… совсем как сам господин князь Загорский.