Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Это сепаратизм! – вспыхнул Ямонт. – Это преждевременная торговля, это нож в спину!

Виктор держал руку на груди:

– Наш Савич действовал рядом с Конарским, и никто не бросил ему упрека в неверности и измене. Мы верные люди.

Сухой, мучительный кашель разорвал его грудь. Он кашлял в платок так, что Алесь с ужасом ожидал – вот-вот появятся красные пятна.

– Ямонт, брось, – сказал Стефан Бобровский. – Ты что, не видишь?

– Только не жалеть! – сквозь кашель гневно прокричал Виктор. – Только не жалеть!

– Кто за отказ от прав на окраины? – спросил Зигмунт.

Кроме крайней «левицы» белорусских красных, подняли руки Врублевский, Домбровский, Стефан Бобровский и затем, взглянув на Виктора, Зигмунт Падлевский. Воздержались Авейде, Звеждовский и Сераковский. Решительно против был Ямонт.

– Против – один.

– Два, – с клокотанием в горле сказал Виктор.

– Кто еще?

– Падлевский! Пишите и его «против». Мы здесь не милость вымаливаем. Мы требуем то, что нам принадлежит.

Кастусь с потемневшим лицом смотрел на Сераковского и ожидал:

– За кого же стоишь ты, Зигмунт?

Сераковский смотрел ему в глаза спокойно и искренне.

– Не за колонию.

– А объективно?

Виктора все еще бил кашель.

– За конфедеративное государство. За неделимую Польшу, в которую на равных правах с поляками вошли б белорусы, литовцы и украинцы… Мы не имеем права ослаблять восстание, Кастусь.

– А все же делаете это.

– Чем?

– Словом «неделимая», – тяжело шевельнул челюстями Кастусь. – Чем ты тогда отличаешься от белых?

– Ну, знаешь…

– Что «знаешь»? – Лицо Кастуся окаменело, глаза горели холодным огнем. – Воеводства Мазовецкое, Краковское, Литовское, Люблинское, Белорусское, Украинское. – И, словно отвесил оплеуху, бросил: – Может, еще Крымское? Интересно, что сказал бы на это твой друг Шевченко?

Зигмунт вздрогнул.

– Чем ты отличаешься от белых с их гнусной идеей «единой и неделимой»?

– Кастусь…

– Я давно Кастусь. И я знаю, что при словах «неделимый», «нерушимый», «единый», когда их говорит сильнейший, настоящих людей тянет разбить неделимость, разрушить нерушимость. Потому что это замаскированная цепь рабства.

Лицо у Кастуся пылало.

– Это не нож в спину. Просто лучше заранее договориться обо всем, чтоб твердо знать, на что надеяться. Потому что если вам второстепенное положение – это большая или меньшая неприятность, то у нас вопрос стоит иначе. Или свобода, или не жить.

– Я не протестовал, – сказал Сераковский, – я воздержался. Но ты убедил меня. Значит, мы должны этот взгляд, принятый теперь большинством рады, распространить среди умеренных и вести за него спор с белыми.

– Срам! – выкрикнул Ямонт. – Это подрыв общей мощи, гражданин Сераковский!

– Взаимопомощь, – сказал Милевич.

– Сепаратизм! – сказал Звеждовский.

Алесь понял: нервозность Кастуся может испортить дело, пришло время вмешаться.

– Большинство людей не понимает, что принуждение, второстепенное положение, цепи – это вечная мина под единством, что в таком положении даже между братьями растет чувство враждебности, а иногда и ненависти. Самостоятельность и возможность распоряжаться собой, как пожелаешь, – вот наилучшая почва для братства.

– Чувствую, чем здесь пахнет, – сказал Ямонт после паузы. – Робеспьеровщиной, Дембовским, галицийскими хлопами, что пилили панов пилами, Чернышевским… Вот откуда они и идут, ваши крайние, чудовищные взгляды. Из дома на Литейном.

– Какого? – спросил Бобровский.

– Что напротив министра государственных имуществ. Из дома этого картежника, что пишет стишки о народе, а сам нажил поместья, и даже министр внутренних дел говорит, что он не революционер, потому что имеет деньги.

Кастусь поднялся. У него подергивались губы и щека, дрожало левое веко.

– Юзеф, молчи, не доводи. Человек, который… всю жизнь… Человек, который… наполовину поляк и сочувствует вам. Как тебе не стыдно?!

И сел, странно, как будто не своими руками, загребая воздух. Воцарилось тяжелое молчание.

– Прошу слова, – нарушил тишину Алесь. – Я предлагаю исключить студента Ямонта из рады и «Огула». Я предлагаю также предупредить все низовые организации, чтоб они не вздумали выказывать Юзефу Ямонту доверия, если не хотят враждебности, а возможно, и провокаций…

– Я вас ударю, Загорский, – сказал Юзеф.

– Не советую. Предлагаю исключение.

– Основание? – спросил Звеждовский.

– Сплоченность. Единение.

– Яснее?

– Наш триумф в сплоченности. Сплоченности с левыми элементами, какой бы нации они ни были – поляки, украинцы, русские, литовцы, курляндцы… – Он говорил, словно отсекая каждое слово. – И потому мы должны с уважением относиться к каждой нации, не оскорблять ее прежней враждебностью, недоверием, сомнением в ее революционных силах. Иначе – гибель. Все восстания грешили этим и гибли. По-видимому, шляхетских националистов это ничему не научило… Ты поставишь наконец мое предложение на голосование, гражданин Сераковский?

– Ставлю…

Ямонт обводил всех глазами и понял: глаза большинства не обещали пощады.

– Хлопцы… – сказал он. – Хлопцы, как вы можете? – Голос его дрожал. – Хлопцы, я отдам за восстание жизнь!

Все молчали. И тогда Юзеф всхлипнул от волнения.

– Хлопцы, я никогда не думал…

– Думай, – сказал Валерий.

– Я непременно буду думать. Не отнимайте у меня права погибнуть за родину… Я хочу этого… Я не могу без вас… Хлопцы, что я, иуда?… Хлопцы, простите меня!!

Теперь все смотрели на Алеся.

– Исключение, – бросил Алесь.

– Алесь, ты безжалостен, – отозвался Виктор.

– Как ты можешь? – спросил Верига.

Молчание.

– Ты что, не видишь? – сказал Кастусь. – Он молод, он глуп.

В болезненных глазах Ямонта стояли слезы.

– Я не буду стреляться, хлопцы, – сказал Ямонт. – Мне нельзя без этого дела, но я не застрелюсь. Это низко для сына родины. Но я клянусь вам – я пойду и выслежу кого-нибудь из сатрапов и выстрелю, а потом дам себя схватить… Возьми свое предложение обратно, Алесь… Прости меня, слышишь?

Загорский смотрел в глаза Виктору. Он знал: хлопцы ради солидарности поддержат его, но Виктор будет потом страдать. И хотя он не считал правильным попустительствовать Ямонту, пришлось уступить.

– Хорошо, – глухо буркнул он, – я не буду ставить этого вопроса. Не потому, что изменил свое мнение, а потому, что…

– Мы считаем, что ты прав, гражданин, – не дал закончить ему Валерий.

– Вы считаете. Но они так не считают. – Алесь кивнул на крайних «левых». – Пусть будет так.

– Хорошо, – облегченно вздохнул Сераковский. – Значит, так и запишем: «Автономия, федерация или полная самостоятельность – решат после победы сами народы, в частности белорусский народ». – И вдруг добавил: – А гулянье в Петергофе было в этом году дрянь.