Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Иди. Все хорошо.

Это, однако, длилось недолго. Недели две. Перелом к лучшему Алесь заметил в том, что мать вдруг приказала сменить занавески в своих комнатах, купить в Могилеве хвойной воды, принести из гардеробной некоторые, наиболее любимые, туалеты. Сказала Алесю, чтоб начал быстрее устанавливать на сахарном заводе новое английское оборудование, привезенное еще паном Юрием.

– Мне надо быть с тобой. С этим заводом и дома ночевать не будешь.

– Глупый, ты же всегда со мной. Мне теперь легче. Я уже почти спокойна. Скоро буду совсем спокойна.

Алесь занялся делами на заводе и подготовкой к весенним работам. Он трудился до изнеможения. Официально засвидетельствовал в Могилеве и начал проводить в жизнь отмену барщины по всем своим имениям. Мать заранее согласилась со всем, что он посчитает нужным сделать.

С этого времени семь тысяч семей, которые принадлежали лично ему и матери, вместо отработки барщины должны были платить оброк.

На Ходанских и других это произвело впечатление взрыва. Часть магнатов и мелкая шляхта одобряли отмену. Но немного позже отменил барщину только Ярош Раубич, да и то, по-видимому, чтоб доказать что-то новому загорщинскому хозяину. Остальные так косились, что пан Адам Выбицкий и наиболее доверенные из управляющих умоляли Алеся именем Христа не торопиться.

– Ссориться с вами станут, распри заведут из-за боязни бунта в своих деревнях. А те восставать будут, потому что вашим позавидуют.

– И правильно. Они не хуже.

Наивное и все еще моложавое лицо пана Адама покраснело.

– Так владельцы же объединятся против вас. Мало ли у них способов! Прицепятся к какой-нибудь чепухе, дуэль – и все… Глотку перегрызут.

– Пусть попробуют, – сухо ответил Алесь. – И вот что я вам скажу. Прошу вас не считать эту мою меру окончательной. Не забывайте об этом никогда. Я решил действовать так постепенно из-за понятной человеческой боязни – чтоб преждевременно не пресекли возможности вести дело дальше.

– Как? – спросил кто-то.

– А вот как. Целуйте Евангелие и ставьте подпись под документом. В нем условие между мной и вами, что вы клянетесь своим достоянием и честью молчать о том, что вы здесь услышите.

– Княже… – сказал кто-то с укором.

– Я знаю. И знаю, что наши мужчины умеют молчать. Но, возможно, кто-нибудь… молодой жене… И тогда произойдет преждевременный бунт мужиков в других деревнях, придут солдаты, будут стрелять и не дадут ничего довести до конца. Так что прошу расценивать Евангелие не как обиду, а как знак высшего моего доверия к вам. Потому что в ваши руки отдаю я свою жизнь и честь…

Люди поставили подписи.

– Вслед за этой временной мерой мы отменим крепостное право. Возможно, через год. И не так, как в проектах, а с землей. Постепенно наделим всех, не только крестьян, но и безземельную шляхту, раздав большую часть поместной земли. Большего мы пока сделать не можем, но и на это придет время.

У Выбицкого были на глазах слезы.

– Княже, – сказал он, – этого мы вам никогда не забудем… Не надо было Евангелия, княже.

– Ну, а молодой жене? – улыбнулся Алесь.

Все засмеялись, поняв, что молодой князь прав.

– Правда, – сказал Адам, – если что-то просочится, мы все отказываемся. И я говорю вам всем: того, кто сболтнет, я убью самолично. Кто пойдет со мной?

Люди склонили головы в знак согласия.

Алесь трудился, как никто и никогда не трудился из людей его круга. Он решил перестроить сахарные заводы – вместо деревянных построек возвести каменные. Он, наконец, сделал то, что никак не мог решиться пан Юрий, – застраховал все строения. И пускай святоши в округе вопят, что это вроде как борьба с волей господа бога.

У Озерищ заложили на стапелях восемь барок: на Киевской контрактовой ярмарке всегда большим спросом пользовался северный картофель для винокурен.

«Положили ряд» с оршанскими известковыми копями и заложили выше Орши еще шесть барж: южным заводам нужна была известь.

Охрипший, обветренный, загорщинский пан носился между Суходолом, Могилевом и Оршей; по мокрому снегу, под дождем, ночевал в корчмах. Пропах псиной от мокрой волчьей полости, по целой неделе не бывал в бане, спал дорогой в возке.

Все одновременно. Все на этой неделе, сегодня, сейчас. Подохнем, если не сделаем. Риск? Без риска жизнь не жизнь. Этот сонный покой, эта возмутительная, как вопль в пустыне, бедность от бесхозяйственности, они убивают, гнут в дугу человеческие жизни.

В деревне Бель, самой заброшенной из его деревень, за Копысем, отсутствие промыслов и неурожаи довели людей до отчаяния. Корчма довершила дело водкой, займами, развратом. Узнав об этом, Загорский налетел туда, сунул в зубы проходимцу-корчмарю мужичий долг и выгнал его из села. Женам были даны деньги, и под эти деньги до самой пахоты мужчины должны были ломать известь на Оршанских копях.

Губернатор Александр Беклемишев вызвал было его к себе и попытался кричать, что его действия пахнут разбоем – погнал людей, избил корчмаря и сидельцев.

Не на того напал.

– Пан Александр, вот вам стоимость корчмы, а вот обманные расписки корчмаря на впятеро большую сумму. Я не требую ее от казны. И позвольте мне самому знать, что я могу и чего не могу делать в своих владениях. Спаивать народ я не позволю. Советую также вспомнить, что губернская казна до сих пор должна нашему роду за строительство школ и шлюзование Друти. Я не скажу, что мне было б приятно взыскать эти деньги в этом году, всего лишь спустя год после окончания срока…

– Успокойтесь, – смутился губернатор. – Черт с ним, с корчмарем.

– Это проходимец. Копейку в казну и рубль себе. Тихонько прополз по округе, а там – как Мамай прошел! Вы дали ему место в Довске?

– Казне нужны деньги, – сказал губернатор. – Казна – дело святое.

– И вы говорили мне о разбое, – с укором сказал Алесь. – Я не советовал бы вам держать таких людей.

– Я подумаю. – Губернатор действительно решил не спорить, потому что помнил, чем все это окончилось для Жегулина, фон Берга и еще некоторых, что спорили с Вежей и потому не просидели на должности и года. И губернатор сказал: – В бедности виновата пассивность здешних людей, а не мы. Отдали торговлю в руки староверов да евреев.

Алесь рассмеялся, но так, что губернатору стало не по себе.

– При чем здесь они? – спросил Загорский. – В этом виноваты мы с вами, господин губернатор, наша нетерпимость, наша гнилая продажность… И тех, и других гонят за веру… У нас они когда-то нашли пристанище. И мы жили с ними хорошо. Нам было диковато, что они молятся не так, что одни держат для нас отдельные кружки, а другие почему-то раз в год строят шалаши и едят там… Ну и черт с ними, каждый сходит с ума по-своему… Однако их нашли. За то, что крестятся двумя пальцами, трижды из Ветки делали пустыню, убивали, жгли живьем. За один палец снимали голову, а она у человека одна. А раскольники – хороший, трезвый, работящий народ. Память о мачехе своей – язык, обычаи – сберегли, не растеряли… Так их в благодарность, забывая слова Петра, что лишь бы подати платил, а молись как хочешь, мертвых штабелями складывали, да девчат солдатня насиловала… И других достали… Полоцких всех живьем в Двине утопили, с детьми маленькими… Опричник в рясе, пес бешеный – Грозный, палач. Сделали им землю эту чужой. Так чему удивляться?! С чужого – греби!