Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

Он прикрыл глаза.

– Сегодня я расскажу тебе что-то, – не очень охотно сказал он. – Ты помнишь бунт в тридцатом году?

– Да. Только тогда я был иным и не понимал его.

– А я понимал. Мне тогда было девятнадцать, и я верил в людей. Верил в бунт, в наше восстание, в то, что люди не изменят. Верю я в это теперь или нет – мое дело. Золото – самый грязный металл, однако из него делают корону, и ее хозяин с мозгами каптенармуса получает право сидеть на человеческой пирамиде, измываться над людьми, мозоли которых он не стоит. Горностай – подлый и алчный зверь, однако из его шкурок шьют белоснежную мантию, и ее хозяин почему-то получает право помыкать своим народом и множеством других.

Война положил на стол тяжелую ладонь.

– Я верил, что остальные думают, как я. Видимо, потому, что я любил свое Приднепровье и верил, что мои друзья желают ему добра. А потом началось. Прежде всего изменила эта сволочь, Хлопицкий. Диктатор восстания тысяча восемьсот тридцатого года. Наполеончик… Потом другие. Разгул подлости и животного страха… Нечего удивляться, что нас разбили, что мужики нам не верили. Но я верил. Через год я пришел к некоторым из друзей и сказал, что время начинать сначала. И увидел, что один разводит капусту, а второй служит столоначальником. Увидел пустые от ужаса глаза… А они ведь были совсем такими, как я. И я понял: они остановились в ненависти. Что мне было делать? Начальники предали. Друзья тряслись. Народ покорно тянул ярмо. Все, во что я верил, было, выходит, сказкой для глупых детей, а моя мечта – поломанная игрушка.

Он улыбнулся.

– Я был молод и горяч. Один так один. И я решил: восстание будет жить, пока буду жить я. Должна же быть правда!

Теперь в его словах звучала наивная, но твердая гордость.

– И вот оно живет. Они думают, что задушили его, а оно живет, двадцать лет звучат его выстрелы. Какой еще мятеж держался столь долго?! Потому я и сплю одним глазом, потому остерегаюсь. Оно должно жить долго… пока не подстрелят меня. Мне нельзя останавливаться. Иначе получится, что я даром жил.

Вздохнул.

– Иногда мне тяжело. Я гляжу издали на твоего Стася. Гляжу на твою Наталью. На Франса. На Майку. Я люблю детей. Иногда думаешь, что сопротивление ни к чему не ведет. Можно бросить все и жить… Но потом я вспоминаю, что каждый мой выстрел – это пощечина тем, с пустыми глазами… И вот потому мне с тобой не по дороге. Я не могу ждать.

– Хорошо, – сказал Раубич. – А сейчас я пойду, ты уже совсем засыпаешь… Спи спокойно, кум.

– Почему же не спать? Буду спать. Инсургент спит, а восстание продолжается.

Когда первая птица тенькнула в кустах, никто не отозвался. И это означало, что был август, месяц жатвы, и птицы стали ленивее.

Такая, наверно, холодная роса! Так не хочется оставлять гнездо! Кто это там отозвался? Ах он неугомонный!.. Хотя бы еще минутку! Ми-ну-точку!

Росы действительно были холодными. Листики сирени, густо покрытые ими, казались серыми. Серый, туманный пробивался сквозь листву свет.

Встряхни ветку черемухи – студеный и даже колючий, как дробь, дождь промочит с головы до ног.

В сером свете вывели коней на темный от росы гравий. Логвин, зевая, смотрел, как Кондрат и Андрей запрягают в маленькую, игрушечную коляску двух шотландских пони. А те запрягали и не переставали удивляться животным. У пони были чубчики и такие доверчивые глаза.

Худой, подтянутый Логвин был доволен тем, что не придется ехать. Он постоит-постоит, а потом пойдет и доспит часок-другой. Пускай себе едут одни. Кто обидит детей? Дети – улыбка божья. Их обижать нельзя.

И потому Логвин довольно ухмылялся. Разбудили девочек, швырнув горсть песка в окно первого этажа. Они оделись быстро и, потворствуя капризам Майки, вылезли через окно и, конечно, сразу же промокли. Потому их под общий хохот пришлось усаживать в коляску и укутывать верблюжьей попоной. Так они и сидели, словно близнецы. И приятно было смотреть на горделивое лицо Майки и свеженькую мордочку Яни.

Живой, как сверчок, Мстислав сразу же забрался в коляску, на место кучера, чтоб быть ближе к девочкам. Логвин, глядя на него, только головой качал: «Ловкий, черт, как ртуть. Уж такой татарин. Просто диву даешься».

Алесю подали Ургу, Андрею – мышастую Косюньку, Кондрату и Павлюку – спокойных чалых кобылок.

Алесь осмотрел кавалькаду – все было готово. И к нему пришло то ощущение счастья, которым он жил уже второй день.

…Мать в эти дни немного занемогла и не выходила к ним. У нее как раз начиналось то настроение особенной впечатлительности, которого пан Юрий всегда побаивался и которое продолжалось обычно несколько дней в году.

Начиналось это с первыми желтыми листиками на березе, после Ильи, который, как известно, сбросил с каждого дерева по два листа. Деревьям еще долго было зеленеть, однако неуловимая грусть, которая разливалась с этого времени в природе, неуловимые для глаза первые приметы умирания будто сразу убивали печальную и слабую жизнерадостность матери, и она замыкалась в себе.

Ускорял все это день, когда пан Юрий собирался на первую настоящую охоту. Вчерашние хлопунцы поднялись на крыло. Кряковые еще не начинали линять. Приближался день большой птичьей крови.

Готовились с вечера. И сразу у матери начинала болеть голова, а глаза грустнели. Зная, что ничего не изменится, что добрый и мягкий пан Юрий станет, как только дойдет до охоты, настоящей убоиной и ни за что не послушается ее, она все же предпринимала достойные жалости попытки удержать его.

– Как вы можете это, Georges?

Пан Юрий молчал, уставившись в тарелку.

– Филёмон, – так она называла Филимона, – говорил, что вчера видел – утка вела хлопунцов. Их еще много. Они у всех уток, у которых лиса разрушила первое гнездо.

– Да мы, матушка, хлопунцов не стреляем, – защищался пан Юрий. – Что у нас, ума нет? Мы сегодня на бекасов едем.

– Еще хуже. За что таких маленьких?

Пан Юрий молчал. Что он мог сделать, когда с лугов и болот летел такой призывный клич?

И пани Антонида понимала, что она ничего не изменит.

Тогда она закрывалась в своих комнатах, не допуская к себе никого. Даже маленький Вацлав в эти дни переходил на руки мамок. Что с того, что у него нежные розовые пальчики? Они тоже будут держать ружье.

Это было какое-то печальное недоразумение перед началом убийства, которое жило в душах многих.

Пан Юрий, встречая сына, говорил ему:

– Ты, брат, не лезь к ней. У нее, знаешь ли, не то что у нас…

Комнаты матери были темными, как и ее мысли.

Зато детям с паном Юрием было легко и просто. Он садился за стол и прежде всего спрашивал у детей грубым голосом:

– Что, дети, лили ли вы олей [58]в бульбу или не лили?

И тут же спрашивал другим голосом: