Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

Поднялся занавес. За ним лежал «древний Могилев» с храмами и колоннадами. И все это тянулось метров на пятьдесят – такой глубины была сцена. А дальше, уже нарисованная, возвышалась городская стена и за ней Днепр, похожий на море. На сцене стояли воины и о чем-то спорили, размахивая мечами. И так красиво они говорили стихами, что к городу приближается враг – войско во главе с князем Людомиром. А дочь могилевского князя Горислава все последние дни печальная и плачет.

И все же Алесь ожидал чего-то еще лучшего.

…На сцену в длинном блестящем плаще вышла девушка лет восемнадцати. У нее было бледное лицо с огромными глазами. Они были больше, чем у всех людей на земле…

Алесь не знал, что он присутствует при чуде, большом даже на фоне этого хорошего театра, на фоне исключительной для крепостных игры других. Он просто почувствовал, как от первых звуков ее голоса мурашки пробежали по спине.

Неровные, то неплохие, то до ужаса бездарные слова – это уже не имело значения… Они были из ее уст, и эта девушка в своем блестящем плаще была выше всех остальных.

Ветром веяло со сцены, таким ветром, что волосы на голове вставали дыбом.

Была битва. Страшно и неустанно гремел гром. Сверкали молнии, освещая на сцене горестную фигуру.

А дед искоса поглядывал на внука, на бледное лицо, на руки, что впились в бархат барьера, и только качал головой.

…Гремел гром. А за стенами шло сражение. И Людомир, которого Алесь еще не видел, но знал, что он хороший, временно отступил. А потом была их тайная встреча. А потом извивался, как червь, рассказывая об измене, и шипел, как змей, перед могилевским князем омерзительный дружинник Щур.

– Как же тебе не стыдно? Плохой ты! Злой человек!

Актеры встрепенулись.

И тут… Она забылась и взглянула на него. Князь крякнул от досады, решил отметить этот недостаток.

– Она посмотрела на меня, – шепотом сказал Алесь. – Посмотрела.

Крик Алеся, казалось, заставил ее играть еще лучше. В чертах лица была смертельная боль. А голос срывался, и нестерпимо сжимало сердце.

Голос ее сник, и тут старый князь почувствовал, как затряслось от рыданий тельце рядом с ним.

– Мальчик мой!.. Это ведь выдумка! Хочешь – она придет и утешит тебя?

– Нет! Нет! – И непонятно было, не хочет он, чтоб его утешали, или просто не верит, что это выдумка.

Благородный Людомир, узнав о страданиях любимой, явился в город, оставив флот, чтоб освободить ее или разделить с ней судьбу. Обоих разрывали страсти – любовь к родине и любовь друг к другу.

Влюбленные стояли на кострах из бревен, которые вот-вот должны были запылать.

Яркие языки пламени охватили ее. А над пламенем сияли ее глаза.

…Дед сам отнес его в комнату рядом со своей, вместе с Глебовной раздел его.

Алесь лежал, бессонно глядя на огонек ночника. Спать он не мог. Что же делать потом? Как жить без этого? Он кончит помогать деду и станет ему не нужен. И тогда снова… видеть его раз в год, как родители.

Спустя какой-то час он услышал в коридоре голос деда, который наставлял повара:

– Коптить фазана будешь, как всегда, на деревянных опилках с сахаром. И чтоб тушки не соприкасались! А индюка, прежде чем резать, напои допьяна, за полчаса влей в рот ложку водки – мясо будет вкуснее.

Дверь в спальню отворилась. Дед вошел и присел у кровати.

– Не спишь? – спросил он.

– Не-е-т.

– Все мучаешься?

Дед молчал, и тень от его головы склонялась все ниже.

– Хочешь остаться со мной?

– А родители?

– Ну, приезжать будешь, когда захочешь…

– Хочу.

– Ну вот. А я стал ленив на доброту… Все думаешь: может, в другой раз. А так нельзя!.. Я все обдумал. На всех актеров – завещание, что они будут вольными после моей смерти. А ей – вот он, – и дед показал желтоватый лист бумаги. – Завтра она может идти, куда хочет.

– И она может?…

– Здесь сказано: хочет – пусть уходит, хочет – пусть остается в моем театре, играет уже как вольная.

Алесь приподнялся и схватил дедовы руки.

– А теперь иди отнеси сам…

…Он мчался ночным коридором, и эхо повторяло его шаги. Бросился в дверь и побежал переходом над аркой. Загрохотали шаги по винтовой лестнице, ведущей на антресоли.

…Он неожиданно тихо постучал в дверь…

Дверь отворилась, и он увидел женскую фигуру в длинном ночном халате, волосы, стянутые лентой, и глаза.

В этих глазах и теперь жила печаль, но они немножко потеплели.

– Заходите, – сказала она.

…Простой туалетный столик, две свечи на нем. Раскрытая книга.

– Садитесь.

Все было обычным. И все же за этой комнатой он видел осужденную и пламя костра.

Покраснев, протянул ей бумажный свиток.

– Что это?

– Прочтите. И не бойтесь тюрьмы. Я вас защищу.

Она с улыбкой посмотрела на него, такого наивного в своей вере. Что мог сделать он?

Потом развернула свиток и с той же снисходительной улыбкой начала читать.

Улыбка исчезла. Страшно бледная, она смотрела на него.

– Старый князь пишет, что он освобождает меня по вашему желанию.

– Если он так пишет, значит, он добр ко мне.

И тут он увидел ее глаза. Что произошло, он не знал, но это были совсем другие глаза, не те, что были на сцене.

Молчание царило в комнате. А за полукруглым окном лежала глубокая ночь.

– Благодарю вас, – сказала она. – Я этого никогда не забуду. Никогда…

Ему это было не нужно. И он, чувствуя, что слезы вот-вот снова брызнут из глаз от восхищения и жалости, повернулся и бросился из комнаты.

Утром солнце пробивалось сквозь плющ на огромную террасу со стороны фасада. В вольерах ссорились и кричали попугаи.

Дед сидел в кресле. Перед ним дымилась чашечка шоколада и стояла бутылка белого вина. В стороне сидела с коклюшками Глебовна. А перед Алесем, рядом с чашкой шоколада, лежали листы бумаги цвета слоновой кости, стояла в чернильнице китайская тушь. Дед в этом отношении был большой сноб: если уж писать, то чтоб было приятно – лоснящимся черным по гладкой желтоватой бумаге, тогда пишется что-то толковое. «Современные писаки потому и пишут лишь бы как, не придерживаясь стиля, что перед ними корявая бумага и черт знает какие перья – скребут и скрипят».

А перья были особенные: гусиные, тонко заточенные, мягкие, всегда из левого крыла, чтоб удобно было держать в руке.