Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Давай, – согласился Раубич.

Они отъехали саженей на пятьдесят, к подножию высокого кургана.

– Ну? – сказал Раубич.

Князь медлил.

– Ты извини, не мое это дело, – заговорил он наконец, – но у всей округи распустились языки, словно цыганские кнуты… Все о… Раубичевом колдовстве.

– Ты же знаешь, я выписывал из самой столицы человека, чтоб обновить мозаику в моей церкви. – В глазах Раубича ничего нельзя было разглядеть. – Он варит смальту, испытывает составы, подгоняет их по цвету под те куски, которые еще не осыпались… Вот и все.

Отец рассматривал плетеный корбач.

– Конечно, я ж и говорю, что тебе нечего бояться. Но заинтересовались голубые… Поручик… извини, какой там высший чин, не помню… Мусатов просил маршалка [78]Загорского, чтоб тот не поднимал лишнего шума, если подземельями пана Раубича заинтересуется жандармерия.

– И что сделал маршалок Загорский? – с улыбкой спросил Раубич.

– Маршалок Загорский не обещал ему удовлетворить просьбу, потому что это оскорбит чувства дворян.

– Разве чувства наших дворян еще может что-то оскорбить?

– Да… Псам нечего делать в наших домах. Их место на псарне, у корыта с овсянкой. Но ты берегись, потому что на предводителя тоже могут не обратить внимания и обойтись без него.

– Пускай обходятся, – более тепло сказал Раубич. – Мне нечего бояться. Но за благородство, во всяком случае, спасибо предводителю дворянства Загорскому… дворянину Загорскому.

– Не за что, – ответил Загорский. – Потому что сказал тебе об этом не предводитель, а гражданин.

Оба замолчали. Курган над их головами был оранжевым от низкого солнца.

– И тот же гражданин Загорский просит тебя, гражданин Раубич, чтоб ты был осторожен, чтоб ты еще раз подумал.

– Не понимаю, о чем ты это?

– Дворянский заговор страшная штука, – прямо в черные зрачки Раубича глянули синие глаза пана Юрия. – Надо быть благородным и помнить, что имя нашему изуверу Николай, что одна гверилья окончилась гулом орудий, что фрондерство и распущенный язык обернуться лишь горем для несчастного края.

Лицо Раубича задрожало всеми мускулами.

– Несчастного края… Я не понимаю, о чем ты говоришь… Но дышать, дышать тяжело от позора и стыда за людей.

– Именно стыда, – сказал пан Юрий. – Надеяться на людей, за которых стыдно, которых ненавидят за порку и грабеж собственные мужики, «горемычный народ»…

– Будь на губернском съезде дворянства, – неожиданно повернул разговор Раубич. – Обязательно будь.

Пан Юрий взглянул на него с любопытством.

– Что-нибудь будет?

– Будет, – сказал Раубич.

– Вы?

– Нет, не мы, но нам на руку.

– Буду, – пообещал пан Юрий. – И только еще раз прошу: не занимайся ты своим… колдовством, не кричи. Не будь слишком открытым, знай себе цену. Недавно из Петербурга выслали человека за одну фразу, брошенную в театре.

– Какую?

– Шла «Жизнь за царя». Хор пел: «После битвы молодецкой получили мы царя». И молодой человек бросил реплику: «Говорил ведь я вам, что драка к добру не приводит».

– Молодчина, – сказал Раубич.

Величественный молчаливый курган возвышался над ними, сизый от полыни и розовый от вереска, седой от паутины, спокойно-гордый и высокий в сиянии свободного синего дня. Мускулистая безволосая рука Раубича, украшенная железным браслетом, указала на него.

– Этому легче, – сказал Раубич. – Счастливый!

Зал губернского дворянского собрания напоминал море в непогоду. Весь этот полукруглый зал, все места за колоннами, подиум и амфитеатр хоров – все было забито людьми.

Председатель Басак-Яроцкий в своем кавказском офицерском мундире и при всех регалиях устал бить молоточком в гонг и лишь укоризненно покачивал головой:

– Черт знает что. Еще называется дворяне! Хуже маленьких детей.

– Дай им выкричаться, Петро, – спокойно бросил Юрий Загорский.

Он возвышался в первом ряду почетных кресел на подиуме. Рядом с ним пристроился старый граф Ходанский. На синем от бритья лице, как всегда, играла любезная улыбка.

Немного дальше – Исленьев. Румяное, как яблоко, старческое лицо его было недовольно, немножко даже брезгливо: разговоры, разговоры, разговоры – надоело.

В конце стола, возле урны, поодаль от всех развалился по-барски, с мягкой старческой грацией, в кресле старый Вежа. Рукой прикрыл рот. Людям в зале виден поверх руки хитрый, с искоркой, глаз.

Пан Юрий, маршалок Юрий – потому что здесь он был совсем иным, неизвестно откуда и величие взялось – обводил глазами зал

…Все знакомые, каждое лицо, каждая фигура. Вон сидит единственная среди всех женщина, Надежда Клейна (у нее в доме нет взрослых мужчин, и она ездит на собрания принципиально). А вот там почему-то волнуется пан Мнишек с измученным лицом и сдержанной гордостью в глазах. Рядом с ним Раткевич Юлиан, глава младшего рода Загорских, человек с нервным желтоватым лицом. Он говорит о чем-то с Мнишком. Иногда к ним наклоняется из заднего ряда голова Миколы Браниборского, также родственника из младшего рода. Неприятное лицо, алчное, с хватким как у головля ртом. Этот, видимо, заправляет делами в своем уголке и сейчас что-то готовит.

В первом ряду желчное лицо Яроша Раубича. На подлокотнике кресла тяжело лежит безволосая рука с железным браслетом. Глаза-провалы иногда встречаются с глазами пана Юрия и сужаются, как у утомленной птицы.

…Пан Иван Таркайло с братом. Эти, видимо, что-то прослышали, потому что насторожены. Оба пышноусые, оба в добротных, на сто лет, сюртуках.

«Ох, что-то будет! Ей-богу, будет», – думает пан Юрий.

Тем более что на заднем ряду сидит далекий братец жены, милый Кастусь Кроер, распатланный, как всегда в подпитии, с такими безумными серыми глазами, что хоть ты перекрестись, заглянув в них случайно.

Говорят, после бунта в Пивощах братец совсем распоясался: пьет, как одержимый, распутничает, проматывает состояние. По деревням стоит ругань, плач, мордобой. Подружился, сволочь, с Мусатовым, дал ему, говорят, куку в руку, только б тот помог ему поймать того беглого мужика, что метнул вилы… Как бишь его? Кошик?… Корчик?…

И вот загонные вместе с голубыми рыскают по лесам, ловят. Да только черта с два вы его без предательства людского поймаете… Сколько лет гуляют знаменитые бандиты? А сколько повезет. Пройдисвет гулял несколько лет, Чертов Батька – шестнадцать и еще одно лето, пока собутыльники сами же и не порешили. А Черный Война гуляет уже двадцать лет. Леса немереные, стежки знакомые.

Пан Юрий почти желал, чтобы в одной из деревень Кроера произошло что-то из ряда вон выходящее. Тогда дворянская громада, под его, пана Юрия, руководством, имела б право и возможность требовать опекунства над этим разъяренным псом.