Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

…Дрова в камине иногда вспыхивали, и тогда на книги, освещенные свечами, падал легкий багрянец.

– Дед, – сказал Алесь, – я вот хотел узнать у тебя о царском титуле.

– А зачем это тебе? – иронично спросил Вежа. – Плюнь. Читай то, что о нас.

Алесь захлопнул огромный том и уставился в огонь. Сквозь голые кроны парка, сквозь непогоду долетел бой часов готической часовни. Девять часов.

– Шел бы ты спать, Алесь.

– Погоди, дедусь, погреюсь.

Дед пошевелил дрова и спросил:

– Так что это ты там хотел узнать про титул этой скотины?

Алесь снова раскрыл книгу.

– Понимаешь, зачем такой большой и непонятный титул?

– Для важности. Чтоб знали, сколько земли государь награбил. А что там тебе не понятно?

– Ну вот, «самодержец всероссийский… царь польский… великий князь финляндский…» Это все понятно… А почему в старом титуле такие удивительные слова: «всея Великия и Малыя и… Белыя Руси»? Это еще что за глупость? Почему не «зеленыя»? Не «широкия»?

– Это названия такие.

– Названия чего? Ну, «Великая Русь» – это понятно. Империя действительно большая.

– Не туда гнешь, – сказал старик. – Великая Русь – это все, что от истоков Днепра и Сожа и аж до восточного места, до пустынь, до гор… Малая…

– Это еще что?

– Живет на юге такой народ. Это там, где Киев, и Полтава, и Миргород. Когда я ездил до Киева с императрицей, то насмотрелся. Народ интересный, на наш взгляд непривычный, но хороший.

– А «Белая» – это что?

– А это Приднепровье, Полесье, Минщина – все, аж по самое Подляшье.

Алесь покусывал перо.

– Что же, тогда выходит, что мы жители Белой Руси?

– Еще чего! Мы приднепровцы. А слово это – «Белая Русь» – окончательно устаревшее, очень давнее слово, которое никто не помнит. Сейчас оно и вообще под запретом, много лет нигде ты его не встретишь.

– Ну, а почему же так?

– А потому, что никому до этого нет дела. О другом надо думать.

– О чем?

– Ну хотя б о том, что приднепровские дворяне стали холуями, что нет больше в Приднепровье ни силы, ни ума, ни чести. Что мы вымираем.

– Что ты, батюшка! – ужаснулась Глебовна. – Разве нам есть нечего? Да спаси господи!

– Помолчи минутку, – мягко сказал старый князь. – Вымираем, Алесь. Это правда. Не дай бог только дожить. Ни тебе, моему внуку, ни твоему внуку. Возьми ты Могилев. Был богатый большой город. Возьми Полоцк… Загорск стал большой деревней, Друцк – маленькой и нищенской. В Суходоле два года тому назад было мужчин две тысячи без двухсот, женщин – полторы тысячи да сотня. Первый признак! И в этом году родилось сто пятьдесят девять человек, а умерло двести семьдесят семь. На сто восемнадцать человек стало меньше. И так почти каждый год.

Пошевелил щипцами дрова. Сноп искр рванулся вверх.

Алесь молчал, глядя на мигающее пламя. Он тяжело, не по-детски, думал. Отблески пламени трепетали на его лице, и потому казалось, что оно густо залито кровью.

– Я не понимаю, – сказал он наконец глухим голосом, – не понимаю, почему так говорил в усыпальнице отец: «У других есть имя – у нас нет ничего, кроме могил»? – Узкая его рука сломала перо. – Да нет, нет. Есть имя. Не одни могилы. Имя тоже есть, забытое, древнее. Однако же есть.

– Возможно, – пожал плечами дед. – Только все это не то. Иди лучше спать, внучек. Поздно тебе здесь сидеть и думать.

Вставая, Алесь с каким-то удивительным чувством погладил пальцами лист титула. Этот печальный, никому не нужный лист с длинной надписью.

…Я спускался с вершины Святой горы. Было поздно, и солнце давно село за горы. Ломая дубняк, ступая на жесткие подушки камнеломки, я спускался все ниже и ниже, туда, где над бухтой горели невероятно синие огни.

Пошла сухая горная трава. Справа от меня, на обрыве, возносился в небо Чертов Палец.

Я выбрался на дорогу и быстро зашагал вниз.

Ползли по склонам серые пятна, и приглушенно долетало оттуда «глок-глок» – колокольчики овечьих стад.

Теперь я спустился низко, и вокруг были одни морщинистые горы.

Что-то тусклое появилось рядом со мной – слабая еще, невыразительная на сером тень. Моя тень. И я подумал, какие они были бедные, несмотря на богатство, те, что ожили под моим пером. Как они были достойны сожаления! Как тень.

А тень появилась и теперь все густела и густела, потому что луна, восходя над миром, делалась все ярче и наливалась светом.

В ложбине пустовали каменные коробки каких-то низких строений, заросших шиповником и колючками. И это было как на Марсе, где пески заносят развалины старых городов. А луна рождала в строениях тени и делала морщинистые горы совсем голубыми.

И вдруг огромное счастье родилось в сердце. Я жил, и я шел среди руин, под этой голубой луной, я продирался сквозь колючки, что аж скрипели от мертвой сухости. И я шел навстречу тому, о чем знал в этой теснине один я. Только один.

Я миновал теснину, и после аромата сухой земли, колючек и полыни теплый, роскошный, безмерный аромат моря, его бесконечный шум заполнил мне уши и сердце.

Море горело лунным огнем меж сухих скал.

…И все эти дни и ночи я жил им, даже когда не видел его.

Жил в скалах, жил в степях, жил среди теснин.

Иногда, проснувшись ночью и лежа бессонно с раскрытыми глазами, или поздним вечером, сидя за своим столом, я вздрагивал от неожиданного ощущения холода и дикого осеннего одиночества.

Потому что за окнами стоял глухой шум, какой бывает у нас лишь поздней осенью, когда порывы ветра бегут по голым вершинам неуютных деревьев.

А потом мне сразу делалось тепло, и я вспоминал и улыбался сам себе в темноте, потому что это было – Море!

Рождество украсил свежий и пушистый снег. Снег был на всем – на заборах, на стрехах, на деревьях, на тулупе ночного сторожа и в ведрах с водой, только принесенных от колодца в хату.

Земля помолодела.

Майка Раубич, проснувшись утром в сочельник, сразу поняла, что на дворе снег, – так светло было в комнате. И она вскочила с кровати, набросив одеяло на подушку, чтоб не ушло тепло, и босиком подбежала к окну.

За окном было белое и черное: снег и ветви деревьев.

Ноги немножко зябли на полу, и девочка прыгнула снова в постель, которая не успела благодаря ее хитрости остыть, и аж засмеялась от счастья, что тепло и что на дворе снег.

А потом задумалась, не зная, приснилось ей то, что она видела вчера вечером, или было на самом деле.

Накануне нянька Тэкля пугала ее, что вот приближается рождество и теперь как раз раздолье для разных нечистиков, которые торопятся перед рождением господа нахватать себе как можно больше озорных и непослушных девочек.

– Лазник [80]вось. Як во-озьмет за бок, ды я-ак потя-янет на полок, ды як начнет щекотать, тут ужо молись як хочешь – не поможет. Потому як не слушалась родителей и няньки Тэкли.