Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Я счастлив с вами познакомиться, маэстро, — произнес агент, делая пару шагов в сторону Чайковского.

Зигфрид Нойгебауэр обладал диковинной внешностью. Его рыжеватые волосы были редкими и всего несколькими тщательно уложенными прядями прикрывали его удлиненный череп. Редкой была и его борода, еще более яркого рыжего цвета, чем его волосы. Она начиналась на самом краю подбородка, напоминая прозрачный тонкий занавес, оставляя голым и незащищенным розовое, гладкое лицо, любопытное и в то же время печальное, с длинным носом, светлыми глазами и белесыми ресницами. Даже верхняя губа его была гладко выбрита, что противоречило моде и как-то не вязалось с редкой рыжей порослью. Губы его застыли в слащавой и какой-то обиженной улыбке. Из-под верхней губы виднелись передние зубы неприятного желтого цвета, которые в сочетании с любознательно подергивающимся, длинным, розовым носом с горбинкой придавали лицу странный звериный облик, напоминающий одновременно зайца и козла.

«Какое дьявольское существо», — подумал Петр Ильич, с отвращением и с нескрываемым любопытством рассматривая своего гостя. Под этим взглядом Зигфрид Нойгебауэр продолжал доброжелательно улыбаться; да, он как будто по своей рассеянности и нечувствительности даже не замечал, что его рассматривают. Его широко раскрытые светлые глаза с бесцветными ресницами заволакивала пелена тумана. Именно этот туман и делал этого человека неуязвимым. На него можно было кричать, а он при этом продолжал бы благодушно улыбаться, любопытно сморщив длинный нос, как будто ему это льстит; во взгляде с поволокой не было ни удивления, ни тем более негодования. Петр Ильич понял, еще не начав бранить его, что это бесполезно. «Он бы меня не понял. Я впервые вижу человека, который полностью лишен чувства собственного достоинства. При этом держится он не без величия, как это ни удивительно. Это впечатление создается не только благодаря высокому стоячему воротнику и длинному пиджаку из коричневого материала в крупную клетку, его усугубляют приподнятые широкие плечи и неожиданно тонкая талия (да, у этого странного человека с лицом короля гномов очень неплохая фигура!), а также и рассеянно-кичливый взгляд с поволокой. У моего агента покорные и в то же время жестокие глаза».

— Откуда вы узнали, в какой гостинице я остановился? — спросил Чайковский приглушенным, почти хриплым голосом; он твердо решил не кричать и стараться не повышать голоса. — И вообще, откуда вы узнали о моем приезде?

— Я же должен был это знать, чтобы заехать за вами и забрать вас, маэстро, — ответил агент, загадочно улыбаясь.

— Забрать меня… Куда? — Лицо Петра Ильича снова угрожающе побагровело.

— На утренний прием, — отвечал Зигфрид Нойгебауэр благодушно, обнажая свои желтые зубы; казалось, что он, сладострастно сморщив нос, неуязвимый в своем спокойствии, ожидал дальнейшего разворота событий.

Петр Ильич сжал руки в кулаки и сделал несколько решительных шагов в сторону агента. Им овладело сильное желание ударить этого человека, но он чувствовал, что Нойгебауэр и на удар кулаком ответил бы слащавой улыбкой надутых под сморщенным носом губ. Он взял себя в руки и произнес, с трудом переводя дыхание:

— Это чудовищно. Как вы смеете упоминать этот смехотворный прием!

— Ну как же, маэстро! — В голосе агента был легкий оттенок укора. — Разве я вам не писал несколько недель тому назад, что планирую прием в вашу честь?

— А я вам несколько недель тому назад ответил, что я в таком мероприятии участия принимать не намерен, что я нелюдим и застенчив, я буквально запретил вам организовывать прием или другое подобное безобразие в честь моей особы! Запретил я вам это или нет?! — угрожающе вопрошал Петр Ильич.

А что Зигфрид? Зигфрид шмыгал носом и улыбался, как будто был польщен.

— Ну, это я всерьез не принял, — ответил он с отвратительным кокетством.

Петр Ильич подумал: «Нужно как можно скорее закончить этот разговор. Это одна из тех ситуаций, с которыми мне не справиться. Ах, мне просто противопоказано путешествовать. Это было безумием с моей стороны, отправиться в путешествие, да еще и без сопровождающих. Естественно, таким образом подвергаешь себя опасности попасть в подобную ситуацию, столкнуться с мерзкой действительностью».

— Приняли ли вы это всерьез, господин мой, или нет, — ответил он угрожающим шепотом, — я не намерен идти на ваш прием.

Нойгебауэр погладил свою редкую бородку, которая тихо потрескивала, как наэлектризованная.

— Скоро половина одиннадцатого, — сказал он робко. — Господа ожидают нас в ресторане «Луттер и Вегнер».

В ответ на это Петр Ильич повернулся к нему спиной.

— У вас в нашем городе больше друзей, чем вы думаете, — снисходительно уговаривал его Нойгебауэр.

— Друзей и поклонников! — прошипел Чайковский. — Друзей и поклонников, я знаю!

— Разумеется, — продолжал Нойгебауэр мягким голосом, в котором звучало благодушие и даже убежденность. — К вашим друзьям и поклонникам отношусь и я.

Петр Ильич повернулся к нему лицом. Агент стоял в странной позе святоши, слегка наклонив голову набок и сложив руки на животе. Заметив удивленный и даже потерянный взгляд Петра Ильича, он особенно гнусаво и с медленной торжественностью произнес:

— Разумеется, маэстро. Я люблю все ваши произведения.

Совершенно сбитый с толку, Петр Ильич почувствовал, что вынужден ему поверить. Может быть, это занудное и зловещее создание действительно любит все его произведения, знает их все наизусть и по вечерам наигрывает их на рояле. Эта мысль так потрясла и тронула Петра Ильича, что сердце его дрогнуло! Чайковский почувствовал жалость к этому человеку, да, он почувствовал жалость почти такую же сильную, как недавно овладевшие им гнев и отвращение. Часто случалось так, что в душе его гнев быстро и неожиданно сменялся жалостью.

— Может быть, вы действительно в моей музыке разбираетесь, — проговорил он быстро, — но вы не должны судить о других по себе. Я здесь никому не известен.

— Как скверно! — озабоченно ответил Нойгебауэр, по-прежнему сложив руки на животе. — Как скверно с вашей стороны говорить такие вещи! Вас знают. Капельмейстер Бильзе часто включал всеми любимое «Анданте» из вашего квартета в программу своих популярных концертов.

— Всеми любимое «Анданте», я знаю, — рот Чайковского перекосился от отвращения. — Скорее всего, я отменю все гастроли, — неожиданно сообщил он и, произнеся эти слова, почувствовал облегчение. — Мне с самого начала не следовало на это соглашаться. Мне это не по плечу. Между прочим, я не дирижер. — Рыдания сдавили ему горло. «Я хочу остаться один и плакать», — подумал он.

— Вы взволнованы, маэстро, — с упреком сказал Нойгебауэр.