Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Но ведь мы не в Средние века живем! Ни инквизиции, ни крепостного права уже не существует… — на что Владимир только смеялся:

— Ты не знаешь методов работы нашей тайной полиции, они ничуть не лучше инквизиции. И неизвестно, насколько беднота в наше время живет лучше рабов и крепостных!

— Разумеется, в жизни не обходится без зла, — задумчиво признавал Петр Ильич. — Мне так бесконечно жаль всех бедствующих, у меня просто сердце щемит при мысли о них. Царь должен знать о таких вещах, а я уверен, что они до его сведения не доходят. Царь так недосягаем, так высоко парит над всем происходящим, что стенания бедствующих до него не доносятся. Его нужно срочно осведомить!

Он из хитрости притворялся еще более наивным и неосведомленным, чем был на самом деле, тем самым провоцируя бурную реакцию юного племянника. И реакция эта не заставляла себя долго ждать: на лице Боба появлялась насмешливая гримаса, и тон его становился чуть ли не надменным.

— Царь! — Он со свистом хлестнул прутом воздух. — Да он же самый большой негодяй!

— Он, наверное, никому не доверяет, — говорил Петр Ильич. — Разве у него на это нет причин? Ты сам подумай: нигилисты убили его предшественника, и это несомненно был большой грех, поскольку именно в этот день Александр II намеревался ввести в стране новое законодательство. Те же самые нигилисты пытались взорвать динамитом Зимний дворец — представь себе, весь прекрасный Зимний дворец!

— Жаль, что не взорвали, — сухо ответил Владимир. Потом улыбка обнажила его красивые зубы. — Да и чего стоило это так называемое новое законодательство Александра II… Но даже и на это Александр III не сподобился. Тираны никогда добровольно не уступают своей власти, никогда! Ах, пусть Александр III последует за своим предшественником, — воскликнул Владимир, сверкая глазами, и выражение лица его было зловещим. — По его вине уже пролито достаточно крови, и достаточно злодеяний совершено от его имени. Он должен быть наказан, этого требуют логика и историческая справедливость!

Чтобы еще больше разгорячить юношу и насладиться зрелищем крайнего его возбуждения, Петр Ильич с дружеским цинизмом заметил:

— В музыке его императорское величество поистине ничего не смыслят, они предпочитают самых посредственных французов. Но все-таки нельзя быть неблагодарным, ведь иногда они принимают меры в поддержку бедных российских композиторов. Между прочим, бедному Чайковскому тоже выплачивают пособие. — И он с удовольствием наблюдал, как Владимир раздраженно пожимает плечами и темное пламя разгорается в его глазах.

На протяжении всей их прогулки по проселочной дороге и по лесу юноша непрерывно говорил и жестикулировал. То, что он говорил, мало отличалось от статьи в нелегальной революционной газете, но в каждом слове звучало, может быть, и наивное, но несомненно искреннее возмущение, может быть, и детская, но справедливая и горячая ненависть, когда он красноречиво осуждал все ужасы Сибири, необузданную наглость империалистической политики, коррупцию в кругах государственных служащих, подлость тайной полиции, притворство попов, заносчивость дворянства и богачей.

— И век, в котором возможна вся эта несправедливость, — заключил он с неподдельной горечью, — ты называешь веком прогресса!

Композитор и радовался, и ужасался. Он радовался риторическим способностям юноши и ужасался силе эмоциональных всплесков и вызвавшим эти всплески страшным фактам.

— Какие ужасные вещи ты знаешь! — произнес наконец Чайковский. — До меня вся эта информация не доходит, я живу в уединении, сам по себе. Так, наверное, лучше, по крайней мере для моей работы, а она, в конце концов, и является единственной пользой, которую я могу принести миру. Я уже почти старик и не отношусь к тем, кто способен что-то изменить на этой несчастной планете. Это дело молодых, да, Боб, твоего поколения — улучшить жизнь, восстановить справедливость — то, что нам, старикам, не удалось. — На этот раз он говорил очень серьезно, и юный Боб так же серьезно ответил, глубоко вздыхая:

— Дай бог, чтобы нам это удалось!

— Вот видишь! — воскликнул, смеясь, Петр Ильич. — Ты все-таки взываешь к Богу!

— Это же просто оборот речи! — возмущенно возразил Владимир. — Мы должны полагаться на собственные силы, иначе у нас ничего не получится!

Перед ними показался дом с садиком. Большая прогулка подошла к концу.

Алексей накрыл на веранде стол к чаю. Пришла почта. Рядом с чайными стаканами и вазой с цветами лежали газеты и письма. Петр Ильич попросил Владимира прочесть ему почту.

— Но только самое важное! — распорядился он. — Все остальное — скукота, да и самое важное тоже не всегда интересно, — он удобно устроился в шезлонге и зажмурился от солнца. Чайный стакан он обхватил ладонями, пристроив его на коленях. — Принеси мне маленьких душек! — попросил он слугу мягким, заискивающим голосом, которым он разговаривал с друзьями только изредка, а с прислугой — всегда. — Я жажду прижать к сердцу Вершину мироздания.

«Вершиной мироздания» были пятеро щенят, всего несколько дней назад впервые увидевших белый свет во Фроловском, вернее, еще не совсем увидевших белый свет, поскольку глаза их не вполне открылись и не переносили яркого света. Алексей принес их в небольшой корзинке, выложенной мягкой зеленой шерстяной тканью. На этой подстилке новорожденные лежали, как на лужайке, прижавшись друг к другу, образуя бархатный коричневый комок, из которого что-то выглядывало и принюхивалось.

— Какая прелесть! — Петр Ильич был до глубины души тронут и в высшей степени очарован этим зрелищем. — Они еще восхитительнее цветов! Вот так, в корзинке, они декоративнее всякой клумбы!

Он склонился над ними, и Владимир последовал его примеру.

— Я хочу взять на руки по крайней мере троих! — заявил Петр Ильич. — Я старше и заслужил привилегии. А тебе достанутся в лучшем случае двое, мой юный Боб!

И они оба запустили руки в мягкий коричневый клубок, из которого были извлечены слепые, барахтающиеся существа. Петр Ильич прижал троих из них к щеке и к шее, а Владимир положил двоих оставшихся себе на колени.

— Какие у них мягкие лапки! — растроганно ворковал Петр Ильич. — Прислушайся к их прелестному дыханию!

— А теперь пора посмотреть, что пишут в газетах и письмах, — объявил Боб и начал читать вслух. Правой рукой он придерживал бумаги, а левой поглаживал шелковистый мех щенят.

Письма были от агентов из Берлина и Парижа, а один из них, особенно деловой и предприимчивый, даже написал из Нью-Йорка. Он призывал Чайковского совершить большую гастрольную поездку по Соединенным Штатам.

— Ты что, действительно хочешь поехать в Америку? — спросил Боб.