Михаил Ишков - Супердвое: убойный фактор

Поводырь объявился внезапно. Позвонил по телефону, представился.

— Барон Петер-Еско Максимилиан фон Шеель. Если угодно, Петр Алексеевич Шеель. Можно просто Петр. Имею до вас, уважаемый, деловое предложение.

Мне бы обидеться на «уважаемого», но я клюнул на «до вас». Теперь бароны только так и выражаются. Ладно, будь, что будет! Бракосочетание с историей состоялось, и блудная жена вновь напомнила о себе. Возможно, мне повезет, и я снова загляну в глаза сфинкса или поздороваюсь за руку с вежливой, вооруженной косой старухой.

При личной встрече ничего ернического, тем более подозрительного, в Петре Алексеевиче не обнаружилось.

Воланд как Воланд!

Правда, мелковат, рост чуть выше среднего, усики лохматые, недавно отпущенные, лицо неприметное, но симпатично-простодушное, арийское. Скорее доцент, а не профессор. Если моя догадка верна, значит, я имею дело с бубновым валетом. Такой персонаж вряд ли способен наградить покоем, скорее, пустыми хлопотами.

Место, где мы расположились, вполне годилось для душевных разговоров. Это была привокзальная забегаловка в моем родном Снове. Называлась она забористо — «Флокс». В просторном малолюдном зале были расставлены сколоченные из толстенных деревянных плах столы — по-моему разумению для того, чтобы посетители не могли их опрокинуть. Возле них длинные скамьи, настолько тяжелые, чтобы их нельзя было пустить в ход, если кому-то захочется выяснить отношения. Потолок сводчатый, пол плиточный, заплеванный. Барон Петер-Еско фон Шеель на входе и во время ожидания у стойки глазом не моргнул, видно, счел для себя допустимым посещать такого рода заведения. В этой снисходительности было что-то свое, родное, что-то от правды, а не о истины. Видно, этот «фон» провел в таких заведениях немало приятных часов.

Первым делом, устроившись за дальним столом, мы помянули Трущева — пусть земля ему будет пухом.

Петр поставил стакан и неожиданно признался.

— Я маму смутно помню. Когда бабушке вручили похоронку, мне было года четыре. Бабушка словом не обмолвилась, только плакала и жаловалась — как же мы с тобой, родимый, без аттестата жить-то будем? Маялась бабуся недолго, и на Первомай сорок третьего отдала Богу душу.

Меня отправили в детский дом, откуда ближе к осени меня забрал Николай Михайлович.

Детский дом — это тихий ужас. Я, не поверите, молился — мамочка, забери меня отсюда. Может, потому и запомнил ее лик. Ты вообрази, что я испытал, когда в августе прибежали ребята и гвалтом: «Петька, Петька! За тобой дядька военный приехал!» Я, помнится, завопил что есть мочи: «Папочка!» бросился к дядьке и замер на пороге. Дядька был куда ниже папочки, и возрастом староват.

В поезде Николай Михайлович объяснил, что он, скорее, дедушка, а не папа. Я даже обиделся.

Я так ждал отца.

Я помнил его смутно. Сколько мне было, когда он впервые приехал к нам в Саратов? Года три или три с половиной… Он тоже был военный, громадный, куда выше незваного дедушки. Он легко подкидывал меня к потолку. Поверишь, я даже не испугался…

Барон помолчал, несколько раз машинально вытер подбородок.

— В Москве дед сдал меня на руки матери Глафире Васильевне, жене Татьяне, Светке. Для меня началась другая жизнь. Первое слово я выговорил спустя неделю, как оказался в Москве. Светка в награду повела меня на Красную площадь и показала дом, в котором живет товарищ Сталин.

Шеель публично почесал затылок.

— Удивительная у нашей семьи биография — все родные и ни одного родственника, разве что Светлана приходилась дочерью Татьяне Петровне. Даже фрау Магди, уж на что арийка, и та теперь родная. Чудеса!

За родственников, чтобы все были живы-здоровы, мы чокнулись. Барон вновь активно заработал вилкой. Я глядел на него и никак не мог решить, зачем эта исповедальность? Теперь за кордоном, в среде сбежавших на Запад россиян, предпочитают такого рода вступления? А может, это очередной виток истории? Вот она, родная, — подсела к нам за столик, пригорюнилась, слушает внимательно.

Я сдался — только ради нее, ради истории. Ради медсестры Сорокиной, ради всех, кому не повезло на той войне и которым это невезение не помешало исполнить долг.

Закусив, барон продолжил.

— В Москве я впервые встретился с дядей Толей. Представляешь, сразу узнал его и в крик — папа, папочка! Он поправил меня — «прости, Петька, я не твой папа. Если хочешь, считай меня своим дядей». — «С какого фига?» — поинтересовался я. «С какого чего?» — не понял Закруткин. «Почему ты не мой папа, я же запомнил тебя. Ты приезжал к нам в Саратов». — «Так уж получилось. Твой папа сейчас далеко». — «Он воюет с фашистами?»

Дядя Толя кивнул.

«Он герой?»

Дядя Толя кивнул еще раз.

С отцом я встретился позже, когда уехал заграницу.

— Они сумели отыскать согласие? — не удержался я.

— Более того, стали родными братьями. В Дюссельдорфе сразу после победы поменяли утерянные якобы при бомбежке документы. Подали прошение, в котором заявили, что являются кровными родственниками. Так они стали Мюллерами. Фамилию Шеелей отец вернул за год до того, как они с Магди обзавелись сыночком, — Петр Алексеевич не без гордости ткнул себя пальцем в грудь.

— И так бывает, — согласился я.

Шеель поднял стакан и провозгласил.

— Вечная память Сорокиной Тамаре Петровне, которой не суждено было стать баронессой! Бом, бом…

Он был достойный отпрыск Трущева. Того и гляди, начнет ссылаться на Заратустру или на Нильса Бора.

— Когда я стал постарше, дед рассказал, что в медсанбат, где служила мама, угодила бомба.

Он обреченно, как Трущев, махнул вилкой.

— Всех разом! Раненых, медперсонал… Тогда были жестокие бои под Ржевом. Я еще в комсомоле в тех местах собирал останки наших погибших солдат. Мечтал — вдруг могилу матери найду.

— Нашел?

Он зажевал сто граммов и объяснил.

— Мне по службе пришлось бывать в горячих точках. Там я лично убедился, какой бывает итог, когда стокилограммовая бомба угодит в жилой дом.

— В какой точке?

— В Сухуме. Слыхал о таком городе?

Я кивнул. В памяти невольно всплыла фраза — «…райский остров Сухум! Магнолии в цвету, молодое вино «маджарка». Там я познакомился с Таней. Вернулись в Москву вместе».

Разговор окреп.

— Потом демобилизовался, помотался по Москве и уехал к отцу…

— Куда?

— Не важно.

Он достал портсигар, закурил. Помнится, точно такой же был у Трущева. Заметив мой интерес, Шеель пододвинул его поближе ко мне.

— Деду от самого Берии, — добавил он. — На память. За добросовестную службу.

Да, это был тот самый раритет, я сразу узнал его. Громадный, увесистый, серебряный, со знакомым рисунком на крышке — охотник вскинул ружье и целится в пролетающих мимо уток. Я пересчитал уток — их было пять, испуганных, готовых метнуться в разные стороны. Ожидание смертельного выстрела было передано точно и впечатляюще.