Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень

Он погладил по шерсти огромного, косматого дромадера, гордо взирающего на пустыню, на людскую мелкоту под ногами. Растопыренной пятерней почесал ему шею, однако эта пламенная речь ничуть не убедила римского патриция, и когда, задремав в дороге, он свалился с горба, вызвав неудержимое веселье среди сопровождавших префекта варваров, Помпея Плотина подарила Ларцию замечательного арабского жеребца. Это была сказка, а не конь. Он сразу приласкался к Ларцию, пожевал теплыми губами его ухо — и префект растаял! Потом целый день ходил по дворцу и приставал к чиновникам, к товарищам по службе, к вольноотпущенникам в канцелярии наместника с ошеломляющей новостью, что на земле нет более наглых существ, чем верблюды и более благородных, чем лошади и собаки. Даже Помпея улыбнулась, когда он, невзирая на то, что имеет дело с императрицей, принялся взахлеб рассказывать о своем Снежном.

Подружившись с конем, Ларций вскоре проникся к нему необыкновенной любовью. Теперь ему стали понятны безумные поступки бедуинов, которые он наблюдал во время столкновений с варварами. Когда арабскому наезднику грозил плен, он прежде перерезал горло своей лошади, потом уже убивал себя. Варвары испытывали к своим скакунам привязанность, о которой ни рассказать, ни поделиться нельзя. Суровая правда заключалась в том, что остаться в пустыне без коня было куда страшнее, чем лишиться жизни.

Проникшись подобным чувством, подружившись со Снежным, Ларций ощутил, что глыба прилипчивых, леденящих страхов, досаждавших ему после приезда в Азию, начала таять. Ослабли тиски, в которые он угодил, оказавшись в змеином логове, называемом императорским преторием. Теперь, имея рядом надежного друга, он ощутимо проникся мудростью и простодушием, с которым дикие кочевники относились к жизни и встречали смерть. Этот бодрящий фатализм буквально излечил его от незримых миру воплей, бесполезных проклятий, бессмысленных попыток что‑то решить раз и навсегда, чего‑то избежать, от чего‑то отшатнуться.

Больше не было необходимости отчаиваться.

Будь, что будет.

Может, поэтому его переговоры с шейхами, пригласившими его в гости, пошли куда менее напряженно, чем можно было ожидать.

За те несколько дней, которые он провел на стоянке, затерянной в бесплодных каменистых ущельях Петрейской Аравии, подальше от глаз парфянских шпионов, хозяева и гость более всего говорили о лошадях.

Ларций интересовался всем, что относилось к этой славной породе, выращенной в такой суровой и бесплодной местности. Римлянин старался детально выяснить, чем кормить Снежного, как ухаживать за ним, с кем спаривать, чтобы потомство было достойное. Он был готов часами обсуждать достоинства скакунов из того или иного края пустыни. С удовольствием выслушивал рассказы хозяев, как ловко они объегоривали братьев из соседних племен — угоняли у них табуны, крали женщин, портили воду в бурдюках. Еще Ларций интересовался псами. У арабских пастухов были отличные псы, способные не только отогнать, но и перегрызть горло пустынному волку, которые стаями бродили вокруг отар. Все, что было связано лошадями и собаками, занимало его куда больше, чем неспешные, нудные выяснения потребностей кочевников в количестве рабов, которые были необходимы, чтобы выжить в пустыне; деликатные, рассудительные споры, касавшиеся женских достоинств, возможное количество золотых украшений, которыми большой царь Запада мог бы поделиться с друзьями — бедуинами.

Арабы никогда не ругались, ценили слова как воду и верблюжью мочу и ни на один поставленный гостем прямой вопрос не дали определенного ответа. Говорили что‑то невпопад или настолько затуманивали смысл, что, поди разберись, правда это или ложь. Внутреннее чувство и опыт общения с варварами подсказывали римлянину, что хозяева не лгали, но теми сведениями, которые они сообщали о размещении других племен, о местах, где можно найти воду, нельзя было воспользоваться. Как, например, найти источник воды в пустыне, если путь до него от Скалы шайтана занимал три дня? При этом никто из хозяев не уточнял, где эта Скала шайтана, и в какую сторону от нее следовало двигаться?

Так прошло два дня и, наговорившись о животных, добившись разрешения спарить своего Снежного с кобылой главы рода, пригласившего его в гости, порассуждав о обязательной полноте — чтобы по бокам свисало, — как обязательном условии женской красоты, Ларций начал собираться домой. Он намекнул, мне пора, его не задерживали. Когда вечером шейхи вышли проводить гостя, один из них, самый молодой, предложил Ларцию полюбоваться на своего верблюда, самого быстрого выносливого во всей пустыне.

Ларций согласился.

Тот подвел гостя к огромному, сверхнадменному чудовищу, и, почесывая его по горлу, заявил, что вполне достойной платой за сотрудничество, которое предлагал римлянин, он счел бы римскую женщину из хорошего рода. Рабыни его не устраивали — э — э, уважаемый, этого добра у нас и так хватает, презрительно выразился он.

Наступила тишина. Старейшины, собравшиеся в кружок, ждали ответа.

— Мы не торгуем нашими женщинами, — ответил Ларций, — мы — воины, и наши женщины рожают нам воинов, поэтому подобное условие является неприемлемым для воина. Полагаю, нам будет трудно найти общий язык.

— Да, — вступил в разговор старейший вождь. — Вы не доверяете нам, мы — вам. Только боги знают, что у вас на уме и что вы скрываете, как ты скрываешь от нас свою левую руку. Мы слыхали, ее изуродовал шайтан, и теперь у тебя вместо человеческих пальцев когтистая лапа дэва.

— Нет, уважаемый, — ответил Ларций. — У меня обычная человеческая рука, только кисти нет. В бою, далеко отсюда на севере, враг отрубил ее, но искусные умельцы в Риме приделали мне железную руку

Ларций обнажил завернутый в ткань протез, незаметно дернув пружину, сжал стальные пальцы в кулак, затем чуть разжал пальцы и в таком полускрюченном положении почесал лохматую шею животного. Тот задрал голову и, то ли от удовольствия, то ли от негодования, зычно закричал. Пойми этих верблюдов.

Старейшины потупились.

С тем Ларций и отправился в Антиохию.

Двигались затемно, по холодку. Ночь была безлунная, густо — темная, очень холодная, однако проводник уверенно вел небольшой караван, сопровождавший римского гостя. До передовых постов добрались в преддверии рассвета, когда Ларций продрог до костей.

Тьма в те минуты заметно напряглась, отчаянно вцепилась в землю.

Не помогло.

День возник почти мгновенно.

Момент — и ярко брызнувшие солнечные лучи разом осветили красноватые скалы, обступившие ложе горной долины, стены форта, водруженный на башне особый знак — сигнум, представлявший собой шест, украшенный фигуркой быка. Ниже на шесте блеснула посеребренная табличка с именем императора, три почетных, отлитых из бронзы венка и дощечка с номером когорты. Лонг до той поры то и дело постукивающий зубами, поминавший недобрым словом местных демонов, ночную мглу, неровную дорогу; вздрагивавший от одной только мысли, что Снежный, осторожно ступавший по неровному каменистому подстилу, сломает ногу, — сразу повеселел. Гнев, обиды, отвращение к службе, бесплодные мечты о горячей воде, сменились привычным энтузиазмом, какое он испытывал после удачно выполненного задания. Было ясно — бедуины пойдут на сотрудничество, иначе они не выпустили бы римского пса или убили бы в тот момент, когда тот доберется до римских аванпостов. Такое тоже случалось в Аравии. Пустили бы стрелу из‑за ближайшего укрытия, а вину за смерть гостя переложили бы на соседей — тех, кто поддерживает Хосроя.