Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень

А если не будет знамения?..

Заканчивая о грустном, напомню о том, что сенат настроен против тебя и настроен решительно. Это тоже правда, пусть и горькая. Все попытки сенаторов Аррия Антонина, Анния Вера и Клавдия Максима Барбара, а также других трезвомыслящих мужей, втолковать отцам — сенаторам, что поход на восток может оказаться неподъемным бременем для государства, что недоимки по налогам с провинциальных городов перевалили за миллиард сестерциев и нет никакой надежды на то, что в будущем должники расплатятся с казной, остаются безрезультатными. В провинциях резко увеличилось количество непредусмотренных договорами, принудительных платежей в пользу воюющей армии. К подобным «разовым», «подтверждающим любовь народа к императору» инициативам, приложил руку не кто иной, как вольноотпущенник императора Ликорма. Эта новость тоже не из приятных, по крайней мере, ранее Ликорма в крохоборстве и алчности замечен не был.

Публий, нас не слышат, зато очень прислушиваются к громогласному и внушительному басу Нигрина, который в эти дни напоминает скорее пение сладкозвучной, бородатой сирены, чем жужжание настырного овода, постоянно жалящего власть. Нигрин хватается за любую возможность воздать хвалы нашему Одиссею, решившему достичь неизведанных индийских берегов. Сказка, Публий, порой, действует увлекающее даже на самые трезвые умы, особенно когда повествование начинает такой исполненный величия и божественной славы Гомер, как наш император, и его поддерживает хор могучих певцов, составленный из Лузия Квиета, Пальмы, Цельза и им подобных».

Публий Адриан резко, подальше от глаз отодвинул оправленный в серебро хрусталь. Некоторое время сидел молча, осмысливая вписанный между строк приговор. Лупа настойчиво намекал — поход в Индию означает конец для него, племянника императора, его воспитанника, самого близкого к Траяну человека. Что ж, дакиец прав — конец будет ужасен.

Он еще раз перечитал страшный по своему смыслу отрывок.

Прекрасно сказано! Последняя фраза, особенно звучная, обещающая ему смерть, звучала очень внушительно. «Хор могучих певцов»! Воистину этот слаженный хор любого загонит в гроб.

Любого, кто посмеет встать у них на пути!

С этим надо смириться? Отойти в сторону, взяться за сочинение мемуаров, писать эпиграммы, благодетельствовать хорошеньких актерок? Или заняться философией и преподаванием греческой мудрости, к чему он всегда испытывал душевную склонность.

По крайней мере, Лупа оказался оправдавшим его надежды учеником. Сравнения подобраны гармонично, со вкусом. Дакский волчонок сумел превзойти учителя, дававшего ему первые уроки искусной римской речи.

Адриану пришло на ум — было бы неплохо, если его враги зачитают ему приговор, составленный не менее искусным ритором. Чтобы при чтении пронимало до слез. Не от страха — Адриан давным — давно сжился с возможностью подобного исхода, — но от запоминающегося оборота, которым можно восхититься в последнюю минуту перед гибелью. В обнимку с красотой, вкусив совершенства, и умирать легче. Можно потребовать от обвинителей факелов, стечения народа, парадных воинских шеренг!.. Публий усмехнулся — картина выстраивалась впечатляющая. Это будет достойный финал самой душераздирающей трагедии, которая может случиться в Риме в середине восьмого столетия от основания города. На подобные громовые эффекты были так щедры Эсхил, Софокл и Еврипид. Умереть под звуки боевых труб, в последний раз обнявшись с женой Сабиной… Нет уж, возразил Адриан, лучше с этой дакийской кошкой Зией — ее объятия были и слаще, и продолжительнее. Сабина даже в тот момент, когда палач занесет меч, найдет повод укорить мужа, — например, в том, что тот нарядился не сообразно моменту, что неопрятно, а порой неразборчиво ест и волочится за чужими женами. Плеснуло прежней, так и не переваренной до конца обидой. Была бы женушка менее занудливой и привередливой, пореже напоминала о своем царском происхождении, бегал бы он от такой красавицы по чужим спальням?

Адриан отогнал неуместные, припахивающие постной кашей воспоминания и вновь погрузился в волнующий поток фантазии — вернулся к сцене казни. От него перед самой запевкой хора потребуется только одно — какая‑нибудь историческая фраза, вроде «я сделал все, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше». Или что‑нибудь в том же духе. Он подумает об этом на досуге.

Поток фантазий был прерван появлением Флегонта, доставившего послание, на котором были нарисованы три десятки.

Адриан помрачнел, жестом указал рабу, куда положить пакет, кивком отослал из таблиния.

Фантазии питательны, но, к сожалению, чрезвычайно хрупки. Всякое постороннее вмешательство способно вмиг спустить мечтателя на землю, а уже стоя на земле, опершись о грубую действительность, бессмысленно представлять торжество своих врагов как окончание последнего акта возвышенной трагедии. Скорее это будет фарс, безыскусная народная дешевка. Все будет проще, приземленней. К нему пришлют убийцу, тот сразит его мечом, причем — Адриан внезапно уверился в этом — центурион будет метить в заднепроходное отверстие. Таков будет приказ. Или, что еще отвратительнее, перед смертью его заставят его жрать собственный кал, который он извергнет в страхе за свою жизнь.

Не дож‑де — тесь!

Он вздохнул, вновь нацепил на нос оптический прибор и продолжил чтение.

«Что касается Ларция, ты знаешь его. Я посмел лишь осторожно намекнуть отставному вояке о возможных непредсказуемо — тягостных последствиях этой поездки, но ты, Публий, знаешь Лонга — получив приказ, он готов расшибить лоб об стену. Однако смею думать, что, как бы ни ликовали наши недруги, присутствие в ставке меднолобого может оказаться нам полезным, ведь его очень трудно подвигнуть на преступное деяние.

Только не пытайся убеждать его, переманивать на нашу сторону — он упрям и глух к словам. Он беспробудно убежден, что та сторона, на которую он встанет, будет непременно спасительной для Рима. Простак, он не понимает, что его постараются разыграть в темную, ведь недаром Нигрин уговаривал Ларция взять с собой мою соотечественницу, известную тебе особу. Ларций отказался, но мы умоляем тебя быть осторожнее с женщинами. Развлекайся с мальчиками — это солидно, в духе традиции и, главное, менее опасно, чем набеги на чужие спальни. В Антиохии не любят римлян, особенно тех, кто не прочь поволочиться за местными красотками. Публий, будь осторожен, ведь мы уверены, что наше дело правое.

Рим для меня, иноземца, счастливчика, изнасилованного римским легионером и вознесенным на небывалую высоту главным римским клеветником, сенатором Регулом — отечество. Как и для тебя, мой дальновидный Публий! Мне нестерпимо жить, ожидая, когда это здание, выстроенное также и моими предками, ведь по матери я природный римлянин, — рухнет, а поход на восток неизбежно приблизит крах. В этом многие с тобой, избранник, едины. Мы готовы покориться воле богов, но только не ты, Публий! Ты единственный, кто способен поспорить с богами. Ты обязан с ними побороться — как с теми, кто на земле, так и с теми, кто на небесах. Это трудно, это нестерпимо трудно, но мы верим в тебя, в твою выдержку и прозорливость. Мы верим, что ты, столько испытавший в жизни, останешься невозмутим.