Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки

Звездочка погасла. Некоторое время Бебий лежал, прислушивался к телу. Удивительно, но в тот момент он почувствовал, что оно вдруг зажило своей жизнью, тайной, емкой, необоримой. Спустя минуту сильнейшее желание напомнило ему о Марции.

Он торопливо вскочил с постели. Прикрыл бедра простыней, босиком засеменил в другое крыло. Взбежал по лестнице. Ступени противно скрипнули. Оказался на антресолях, обращенных внутрь двора. На втором этаже, где находились комнаты для домашних рабов, света не было. Бебий остановился, перевел дух, постарался взять себя в руки. Наконец на ощупь двинулся вперед. Неожиданно балкон, огибавший две стороны над перистилем, осветился. Бебий вздрогнул, потом сообразил, что луна вышла из‑за туч. Яркое серебристое сияние легло на внутренний двор, колонны, выложенный плитками пол. Добрался до двери, за которой должна была отдыхать Марция. Откинул занавеску, проскользнул внутрь, некоторое время приглядывался. Слабый лунный свет тоже сумел проникнуть в комнату. Рядом с проемом, слева и справа, спали ее подруги — молоденькие рабыни, которым рано еще было думать о замужестве. Обе спали обнаженными, одна на боку, подоткнув кулачок под щеку, другая — на животе. Лежанка, расположенная поперек дверного проема, дальше других от входа, оказалась пуста. Марции не было. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Бебий едва смирил себя, не стал поднимать шум. Бесшумно вышел из комнаты, добрался до скрипучей лестницы, начал спускаться. В перистиле, облитый лунным светом, остановился, прислушался. Неясный шорох привлек его внимание. Скорее бормотание. В той стороне, где находилось домашнее святилище померещилось подрагивание света — не лунного, серебристого, а тускло — золотистого, мерцающего. Он осторожно отправился в ту сторону, заглянул в сакрариум.

Свет издавал чадящий фитилек масляной лампы, стоявшей на полу. Рядом, перед изображениями Юноны и Весты, возвышалась, опустившаяся на колени Марция. Девушка была в ночной тунике, руки прижаты к груди.

С длинными сплетенными в косу волосами Марция вполне могла сойти за полноправную римлянку. Она родилась в Италии, ее выговор был чист, лицо свежо и красиво, тело здорово и пригодно к деторождению. Все равно полуметровая мраморная Юнона, заступница местных девушек и женщин, а также меньшая, вырезанная из дерева Веста, хранительница домашнего очага, равнодушно взирали на нее. Их милости не распространялись рабынь, пусть даже Марция родилась в Вечном городе и считалась домашним приобретением.

О многом ли молила Марция? Упрашивала, чтобы не разлучали с Бебием, чтобы хотя бы изредка видеть его, быть с ним на каких угодно правах. Чтобы милого одарили жизнью долгой, чтобы не сразил его вражеский меч, не тронуло копье, чтобы стрела пролетела мимо.

Бебий ошеломленно взирал на нее, слушал ее. Что запретного могло таиться в этих идущих от сердца словах? Что несбыточного просила девчонка у истуканов? Почему они были так холодны и слепы? Разве Марция не ровня закутанным в стóлы гражданкам?

Бебий невольно рывком подернул головой, освободил глазницы от набежавшей влаги. Язычок пламени заколебался, Марция что‑то торопливо дошептала и обернулась. Увидела Бебия и улыбнулась — широко, ослепительно.

Марция поднялась, машинально отряхнула колени, приблизилась к мужчине. Он взял ее за руку, касаясь друг друга плечами, они вышли из святилища. В атриуме Бебий обнял девушку, потянул в сторону своей спальни. Марция уперлась ладонями в его грудь, шепнула.

— Не сегодня. Я дала обет.

Затем уткнулась носом в сосок Бебия, так и замерла. Он осторожно погладил ее плечи, просунул руки под тунику и прижал к себе. Неожиданно Марция подняла голову, глянула на него пронзительно и жалобно.

— Что, родная? — спросил Бебий.

— У нас будет маленький…

Бебий стиснул челюсти, еще сильнее прижал к себе девушку, положил подбородок ей на темечко, поерзал подбородком, погружая его в шелковистую пену ее волос.

Снизу послышался ее дрожащий голосок.

— Я пойду.

Он убрал руки.

— Тебе завтра на службу?

— Да. Марция, никому ни слова о ребенке. Вернусь из дворца, переговорю с матушкой.

— Хорошо, я буду ждать.

Во дворце Тиберия Бебий первым делом отыскал Сегестия Германика и передал ему условия, на которых родственники Виргулы готовы были пойти на мировую.

Сегестий почесал в затылке.

— Двадцать тысяч сестерциев! У меня нет таких денег.

— Матушка готова ссудить тебе пять тысяч. Я могу добавить. Возьмешь кредит.

— Под какой залог?

— Под залог будущей добычи, ведь следующим летом в поход?

— Эх, Бебий, плохо ты знаешь римских живоглотов. Какой же римский ростовщик ссудит собирающегося в поход солдата под обычный процент. Они такую мзду накрутят, что, случись со мной какая беда, Виргуле век не расплатиться.

— Может, занять у сослуживцев?

— Сказал бы я тебе, Бебий, насчет сослуживцев, особенно преторианской братвы, но в честь твоего отца промолчу. Молод ты и цену дружбе не знаешь. Те, кто побогаче, помогут охотно. Только сейчас я вольная птица. Откупился от центуриона и беги к Виргуле, а стоит надеть хомут, и я на положении раба. Я знаю, что это такое. Втянут в какую‑нибудь историю и не откажешься. Что ж, пока префект квартала благоволит ко мне, а в походе постараюсь урвать что‑нибудь пожирнее.

Они беседовали в предназначенной для старших солдат комнате, расположенной в полуподвальном помещении дворца, где помещался и отдыхал караул и откуда начинали разводить преторианцев на посты. В комнату заглянул весельчак Квинт Эмилий Лет.

— О чем туга, Сегестий? Во, и Бебий выставил челюсть!

Сегестий угрюмо промолчал, а Бебий объяснил трибуну.

— Родственники жены Сегестия запросили двадцать тысяч за мировую.

— И в чем загвоздка?

— Вот решаем, как достать нужную сумму.

— Правильно ли я понял, что родственники требуют за жену преторианского тессерария выкуп в двадцать тысяч сестерциев?

— Ты правильно понял, Квинт, — подтвердил Сегестий. — А чтобы тебе стало еще понятней, объясняю, что у меня нет таких денег.

— Но у тебя есть меч, — ухмыльнулся Квинт, — милость императора и уважение своих товарищей. Мне сдается, что этот капитал потянет более чем на двадцать тысяч. Кто он, этот хапуга, требующий от зятя двадцать тысяч за примирение. Кстати, зачем оно тебе. Твой тесть хотя бы богат? Виргула — единственная наследница?

— Нет, — ответил Сегестий, — у нее куча братишек и сестренок. Юкунд ежегодно шлепает по младенцу. Он держит трактир неподалеку от пересечения улицы Патрициев с Тибуртинской дорогой. Дешевая такая забегаловка. Видал, наверное, вывеску «Три пескаря». Мне обниматься с ним вовсе ни к чему, век бы его не видеть, однако Виргула просит, чтобы брак был оформлен по всей форме. Она и так согласна жить, но уж если жениться, то по всем правилам, с согласия отца.