Хилари Мантел - Внесите тела

– Как? Нечего сказать в осуждение кровосмесительной связи? Теперь я и впрямь верю, что нет дыма без огня!

– А скажи я, что давно подозревал их в кровосмесительной связи, вы тут же заявите: Норрис, неужто вы допускаете такие мерзости, не пытайтесь меня сбить, отвлечь от собственных злодейств!

Он с восхищением смотрит на узника.

– Не зря вы знакомы со мной двадцать лет, Гарри.

– Признаюсь, я изучал вас. А до вас вашего хозяина, Вулси.

– Это делает вам честь. Какой был государственный муж!

– А кончил изменником.

– Раз уж вы вспомнили Вулси, обратимся к прошлому. Я не стану воскрешать в вашей памяти многочисленные блага, полученные вами из рук кардинала, попрошу лишь вспомнить невинное развлечение, любительский спектакль, который некогда играли при дворе. Пьеску, в которой покойного кардинала черти тащат в преисподнюю.

Он видит, как движутся глаза Норриса, как перед ним проходят давние сцены: яркий свет, жара, улюлюкающая толпа. Они с Болейном держат жертву за руки, Брертон и Уэстон – за ноги. Тащат, роняют, пинают багровую тушу. Четверо, шутки ради превратившие кардинала в животное. Куда делся острый ум Вулси, его доброта, милосердие? Остался воющий зверь, распростертый на полу, сучащий конечностями.

Разумеется, не сам кардинал. Шут Заплатка в багровой кардинальской мантии. Впрочем, зрителям все равно: они свистят, орут и потрясают кулаками. После, за сценой, черти со смехом и бранью стягивают с себя мохнатые джеркины и маски, а он, Томас Кромвель, стоит, прислонившись к стене, и смотрит на них молча, в черной траурной одежде.

От изумления у Норриса отваливается челюсть.

– И что с того? Это же пьеса! Невинное развлечение, вы сами сказали. Вулси уже лежал в могиле, ему было все равно. А когда кардинал впал в немилость, разве я оставил его, разве не я привез ему подарок из рук короля?

Он кивает:

– Соглашусь, остальные вели себя еще хуже. Но ни один из вас не вел себя, как подобает христианину. Вы, словно дикари, набросились на его поместья и имущество.

Продолжать нет смысла. Возмущение на лице Норриса уступает место ужасу. По крайней мере, думает он, Гарри хватило мозгов понять, что стало причиной: не мелкая прошлогодняя обида, а обширная выдержка из книги скорбей, затаенных со времен кардинальской опалы.

– Пора платить, Норрис. И кстати, – добавляет он мягко, – дело не только в кардинале. У нас с вами давние счеты.

Узник поднимает голову:

– А чем вам Марк Смитон насолил?

– Марк? – смеется он. – Мне не понравилось, как он на меня смотрел.

Поймет ли Норрис, если он скажет напрямик? Ему нужны виновные. И он нашел тех, кто виновен. Пусть и не в том, в чем их обвиняют.

Становится тихо. Он сидит, ждет, смотрит на того, кому вскоре предстоит умереть. Прикидывает в уме, как распорядится его должностями и привилегиями. Он постарается распределить их между скромными соискателями, вроде того, с четырнадцатью детьми, который хочет пост смотрителя Виндзорского парка. Валлийские владения перейдут юному Ричмонду, по сути, вернутся королю, стало быть, под его руку. Рейф получит поместье в Гринвиче, будет где жить Хелен с детьми, когда муж при дворе. Кажется, Эдвард Сеймур упоминал, что ему по душе дом Норриса в Кью.

– Вы же не просто отведете нас на эшафот, – говорит Гарри Норрис, – ведь будет расследование, суд? Надеюсь, все случится быстро. Кардинал любил повторять: с тем, что у другого займет год, Кромвель справится за неделю. И не пытайтесь его остановить. Вы потянулись, чтобы схватить Кромвеля, а он уже отмахал двадцать миль, пока вы натягивали сапоги. – Норрис поднимает глаза: – Если намерены казнить меня публично, поторопитесь. Иначе я умру от горя тут, в этой камере.

Он качает головой:

– Не умрете.

Когда-то он и сам верил, что умрет от горя после смерти жены, дочерей, сестер, отца, кардинала. Но пульс продолжает упрямо стучать. Ты думаешь, что сейчас дыхание прервется, однако грудная клетка решает иначе: она поднимается и опускается, заставляя тебя дышать. Ты живешь и благоденствуешь наперекор себе, и тогда Господь вынимает твое трепещущее сердце из груди и взамен дает тебе сердце каменное.

Норрис дотрагивается до ребер.

– Здесь болит с прошлой ночи. Я задохнулся, проснулся от боли и с тех пор не ложился.

– Кардинал говорил то же самое. Говорил, что боль, словно точильный камень в груди. Точильный камень и сталь, острый нож в кишках. Боль отпустила только в самом конце.

Он встает, собирает бумаги, кланяется, выходит.

Генри Норрис; левая рука.

Уильям Брертон. Джентльмен из Чешира. Служил герцогу Ричмонду в Уэльсе и служил дурно. Надменный, бессердечный представитель непокорного рода.

– Обратимся к временам покойного кардинала, – говорит он. – Помните старую историю про вашего родича, который убил партнера во время игры в шары?

– Порой в игре теряют голову, – говорит Брертон. – Сами знаете. Ваш ход, я весь внимание.

– Тогда кардинал решил, что вы должны заплатить, и вашу семью оштрафовали. Я и спрашиваю себя, изменилось ли что-нибудь с тех пор? Или вы до сих пор считаете, что вам закон не писан, раз уж вы служили герцогу Ричмонду и вам покровительствует Норфолк?

– Мне покровительствует король.

Он поднимает бровь:

– Неужели? Тогда вам следует немедля воззвать к вашему покровителю. Вам не кажется, что вас держат в черном теле? К несчастью для вас, короля здесь нет, приходится иметь дело со мной и моей долгой памятью. Однако обратимся к фактам. Помните того джентльмена из Флинтшира, Джона ап Айтона? Вряд ли вы забыли.

– Так вот почему я здесь, – говорит Брертон.

– Не совсем, но оставим на время вашу прелюбодейственную связь с королевой и поговорим об Айтоне. Думаю, на память вы не жалуетесь. В игре вспыхнула ссора, соперники обменялись ударами, один из ваших родичей погиб, а некто Айтон предстал перед лондонским судом и был оправдан. Вы поклялись отомстить и похитили того человека, грубо поправ закон. Ваши слуги повесили его, и все это – не смей прерывать меня, молокосос! – с вашего полного одобрения. Вы решили, что значит один человек, кому он нужен? Но вы ошиблись. Вы решили, прошел год, и все забыли. Но я помню. Вы решили, закон вам не писан, и вы можете вести себя так, как привыкли в своих владениях на границе, где королевское правосудие попирается каждый Божий день! Ваш дом – воровской притон.

– Вы называете меня похитителем людей?

– Я говорю, что вы якшаетесь с похитителями, но отныне вашим бесчинствам пришел конец.

– А вы теперь суд, присяжные и палач в одном лице?

– У бедного Айтона не было и того.

– Ваша правда, – признает Брертон.

Какое падение. Всего несколько дней назад Брертон жаловался ему, что земли чеширских аббатств уплывают из его рук. Наверняка вспоминает, с какой холодной надменностью учил господина секретаря: конклав судейских из Грейс-инн нам не указ, в моих владениях закон устанавливает моя семья, закон – это то, что считаем законом мы.