Хилари Мантел - Внесите тела

– Значит, если мы говорим о Генрихе.

– Насколько я сведущ в законах, прелюбодеяние – не измена.

– Да, но те, кто принудил королеву к прелюбодеянию, изменники.

– Вы думаете, они брали ее силой? – спрашивает Уайетт сухо.

– Нет, это всего лишь юридический термин. Предлог думать лучше о королеве, навлекшей на себя позор. Впрочем, Анна тоже изменница, она сама призналась, собственными устами. Желать королю смерти – измена.

– И снова прошу простить мою непонятливость, – говорит Уайетт. – Полагаю, Анна сказала нечто вроде «если король умрет». Позвольте мне порассуждать. Выходит, если я скажу: «Все люди смертны», то напророчу Генриху смерть?

– На вашем месте я не увлекался бы рассуждениями, – произносит он мягко. – Томаса Мора сгубили именно они. А теперь займемся вами. Мне может понадобиться ваше свидетельство против королевы. Достаточно, если оно будет на бумаге, незачем произносить его в суде. Давным-давно, у меня в гостях, вы обмолвились, что Анна говорит мужчинам: «Да, да, да, да, нет».

Уайетт кивает, узнавая свои слова, жалея, что произнес их.

– Вам нужно переставить в вашем свидетельстве лишь одно слово. Да, да, да, нет, да.

Уайетт не отвечает. Молчание длится, оседая вокруг, усыпляющее молчание: на деревьях раскрываются листья, благоухают цветы, вода журчит в фонтанах, в садах слышен молодой смех.

Когда Уайетт подает голос, в нем слышна натянутость:

– Это не доказательство.

– Какая разница? – Он подается вперед. – Я здесь не для того, чтобы переливать из пустого в порожнее. Я не могу расколоться надвое, быть вашим другом и королевским слугой. Поэтому ответьте: вы готовы подписать признание и, если потребуется, произнести одно слово? – Он откидывается назад. – И тогда, если вы убедите меня в своей лояльности, я напишу вашему отцу. Скажу ему, что его сын выбрался живым из этой передряги. – Он замолкает. – Так я напишу ему?

Уайетт кивает. Самый скупой из жестов, кивок будущему.

– Вот и хорошо. А после, в качестве компенсации за ваше пребывание здесь, я позабочусь снабдить вас некоей суммой.

– Не стоит. – Уайетт с неохотой отводит глаза. Чистое ребячество.

– Стоит, поверьте. Вы задолжали в Италии. Ваши кредиторы приходят ко мне.

– Я не ваш брат, а вы мне не опекун.

– Если вы дадите себе труд задуматься, то поймете, что ошибаетесь.

Уайетт говорит:

– Я слыхал, Генрих решил аннулировать брак. Убить ее и развестись с ней в один и тот же день. Это так похоже на Анну. Все или ничего. Ей мало было стать его любовницей, ей непременно нужна была корона. Попрать веру, переписать законы, ввергнуть страну в хаос. Если Генриху потребовалось столько усилий, чтобы заполучить Анну, то сколько же стоит от нее избавиться? Даже ее смерти ему будет мало.

– Вы совсем ее разлюбили? – любопытствует он.

– Она истощила мою любовь, – бросает Уайетт. – А возможно, и не было никакой любви, я сам в себе не уверен, вы меня знаете. Осмелюсь заметить, многие мужчины испытывали к Анне разные чувства, но любил ее только король. А теперь Генрих уверен, что она обвела его вокруг пальца.

Он встает:

– Я напишу вашему отцу. Объясню, что ради вашей безопасности вы пробудете здесь еще какое-то время. Но сначала я должен… нам казалось, Генрих оставил мысль об аннулировании брака, но король передумал, поэтому…

Разрешая его затруднения, Уайетт заканчивает за него:

– Придется вам идти на поклон к Гарри Перси.

Прошло почти четыре года с тех пор, как в грязном трактире «Марк и лев» ему удалось вбить в голову Гарри Перси одну, но поворотную истину: его светлость, каковы бы ни были его собственные измышления по этому поводу, никогда не был женат на Анне Болейн. Тогда он грохнул кулаком об стол и заявил юному графу, что если тот не уберется с пути короля, то будет уничтожен: он, Томас Кромвель, позволит кредиторам его разорить. Грохнул кулаком и пригрозил, что если Гарри Норрис не забудет Анну Болейн и свои притязания, ее дядюшка Норфолк отыщет его в любой норе и откусит ему яйца.

За эти годы жизнь не раз сталкивала его с Гарри Перси. С тех пор юный граф превратился в развалину, по уши увяз в долгах, и каждый день приближает его к разорению. Все вышло, как он предсказывал, за исключением того, что граф еще сохранил свои яйца.

После беседы в «Марке и льве» Гарри Перси, не просыхавший несколько дней кряду, велел слугам смыть с одежды рвоту и предстал перед королевским советом: небритый, дрожащий, зеленого цвета, воняя перегаром, доверив ему, Томасу Кромвелю, изложить правдивую повесть своей безрассудной страсти. В ней граф отрекся от любых притязаний на Анну Болейн, отрицал наличие между ними брачного договора, клялся честью, что никогда не состоял с ней в блудной связи, и она вольна претендовать на королевскую руку, сердце и брачное ложе. В чем и присягнул на Библии, которую держал перед ним престарелый Уорхем, бывший архиепископом до Томаса Кранмера, скрепляя клятву святым причастием под взглядом Генриха, буровящим его спину.

Теперь он, Кромвель, скачет к графу в родовое поместье Сток-Ньюингтон, к северо-востоку от кембриджской дороги. Слуги Перси уводят их коней, но, прежде чем зайти внутрь, он делает шаг назад и поднимает глаза на крышу и трубы.

– Материалу фунтов на пятьдесят, не меньше, иначе зимой потечет, – говорит он Томасу Ризли. – Не считая работы.

Он перебарывает искушение спросить лестницу и самому оценить состояние свинцовых полос, но это несовместимо с его высоким положением. Господин секретарь волен поступать, как ему вздумается, однако начальник судебных архивов должен помнить о своем освященном веками статусе и вести себя соответственно. Впрочем, возможно, ему не возбраняется влезть на крышу в качестве викария короля по делам англиканской церкви. Должность новая, традиции еще не сложилось.

Он усмехается. Должно быть, достоинство мастера Ризли будет оскорблено, если попросить того сбегать за лестницей.

– Я забочусь о своих вложениях, – объясняет он Зовите-Меня. – Своих и королевских.

Граф должен ему немалую сумму, но куда больше – десять тысяч фунтов – королю. После смерти Гарри Перси его собственность достанется казне. Таким же хозяйским взглядом он оценивает состояние графа: цвет желтушный, щеки впали, выглядит старше своих тридцати четырех – тридцати пяти. Кислый запашок, висящий в воздухе, напоминает ему Кимблтон, покойную королеву: спертый тюремный воздух, рвотную вонь от таза, который торопливо унесла служанка.

– Не мой ли приезд стал причиной вашего нездоровья? – спрашивает он без особой надежды.

Граф смотрит печально.

– Нет. Говорят, печень. Должен признать, Кромвель, вы обошлись со мной не слишком сурово. Учитывая…