Нид Олов - Королева Жанна. Книги 4-5

— Его сиятельство Оберегатель души нашей, Великий коннетабль Виргинии!

Быстрым солдатским шагом вошел Лианкар, какой-то непривычный в своем кожаном военном одеянии, с жезлом военачальника, сделал военный поклон — одной головой.

— Вы кстати появились, — вместо приветствия сказала Жанна. — Я всегда ценила ваши советы, месье… Впрочем, зачем мы все стоим?

Когда они расселись в комнате с глобусом, Жанна сказала:

— Кардинал Флариус умер. Как быть? Принц предлагает нового. Каковы должны быть его качества, принц?

Гроненальдо повторил. Некоторое время молчали все.

Наконец Лианкар, чертивший жезлом на ковре, поднял голову.

— В церковном статуте короля Карла, — сказал он, — имеется пункт: «В крайних случаях, ибо всех случаев предвидеть нельзя, посох и шапку кардинала Мури берет на себя король, верховный глава католиканской церкви. Это мера временная, действующая до момента передачи посоха и шапки излюбленному лицу, каковое он, король, изберет сам». Ваше Величество, этот случай — крайний. (У Жанны стали расширяться глаза, но он договорил.) Шапку и посох кардинала Мури надлежит взять Вашему Величеству.

Королева прошептала:

— Вы хорошо подумали, месье?..

Но он не опускал открытого и ясного взгляда.

— Ваше Величество, это законный путь. Церковь отлично знает, что вы имеете на это полное право. Чемий может кусать локти сколько ему угодно — вслух ему сказать будет нечего. Я просто не вижу сейчас другого человека, имеющего качества, которые перечислил здесь господин государственный секретарь.

Жанна повторила про себя: твердый… преданный Вашему Величеству… личный враг Чемия. И другие, без сомнения, сделали то же, это было видно по их лицам. Слова Лианкара оборачивались какой-то непристойной шуткой, прямым издевательством. Но он не хотел, чтобы они были истолкованы так.

— Ваше Величество, место кардинала Мури — как место короля: кардинал умер — да здравствует кардинал. Это также записано в церковном статуте. Декрет нужно обнародовать сегодня же, самое позднее — завтра.

— Это значит… я стану главой церкви? — растерянно сказала Жанна. (Она вдруг представила себе, как она служит торжественную мессу в соборе Омнад, во всем кардинальском облачении.) — Это же будет просто смешно…

— Ваше Величество, главой церкви вы стали, став нашей королевой. Смеяться никто не будет, я думаю, не найдется желающих попробовать.

— Вы не даете мне времени даже подумать…

— Ваше Величество, если вам угодно было признать, что мои советы неплохи, то этот — ни плох, ни хорош. Это единственный выход в данном случае.

Никакой вкрадчивости, никаких изгибов. Даже голос другой. Новая маска Лианкара…

— А вы что скажете, принц?

— Герцог прав, — хмуро сказал Гроненальдо, — иного выхода нет. Флариуса, впрочем, следует похоронить без чести, как самоубийцу.

— Это разумно… — кивнула Жанна. — Но постойте, господа! — Она еще не хотела сдаваться. — Я тоже читала церковный статут! А там сказано — я отлично помню это место — посох и шапку кардинала Мури получает епископ Толетский…

— Я возражаю против епископа Толетского! — почти крикнул Гроненальдо. Лианкар отрицательно покачал головой. Рифольяр произнес вполголоса:

— Нет, этот нам не подходит.

Жанна несколько времени разглядывала своих министров. Затем улыбнулась:

— Но служить за кардинала Мури будет все-таки он?

— Разумеется, он! — подтвердили все. — Но посоха и шапки отдавать ему нельзя ни в коем случае…

— Быть по сему, — сказала Жанна. — Подпишу я все-таки завтра, господа. Я должна подумать…

Она чуть было не сказала: я должна привыкнуть… но удержала про себя. Господ министров это совершенно не касалось.

Жанна не без страха подписала страшный декрет — и ничего не произошло. На другой день она уже и думать о нем забыла, потому что все ее помыслы занял другой страх — герцог Фрам.

Это был ее первый, детский страх, самый сильный. С той, первой страшной осени самое имя это — Фрам — звучало для нее, как удар смертоносного топора. С этим именем у нее навсегда была связана одна и та же картина — толпа убийц, молча надвигающихся на нее; она отступает, отступает, до тех пор, пока не чувствует лопатками стены — отступать некуда, а они все надвигаются на нее, и у всех их одно лицо — его лицо. В душе ее нестертыми, незажившими остались кошмары той страшной осени, потрясшие ее до основания. Она помнила, как она цеплялась тогда за руку Эльвиры в темноте королевской спальни, как она кричала: «Эльвира, мне страшно, мне страшно!» Тогда все кончилось, не успев начаться, но зато она в бесконечных вариациях представляла себе, что было бы, если бы… Бесконечно повторялся в ее ушах услышанный ею впервые крик человеческого страдания — кричал враг, она знала, но что из этого? Ей виделся он — Фрам, весь красный, малиновый, словно из раскаленного железа, в красных шевелящихся бликах огня, в красной черноте, до сумасшествия страшный. Каждая черта его страшного лица запомнилась ей навсегда — его большой, безжалостный, изрезанный морщинами лоб, его стрижка, как у римского императора, его не знающая пощады линия рта, его каменный широкий подбородок, и особенно глаза — глубоко сидящие, в тяжелых веках, холодные, как зимняя река, глаза палача… нет, адского демона. Эта маска преследовала ее очень долго, и потом вернулась опять, и вот сейчас — в третий раз она услышала: Фрам.

Она, конечно, была уже далеко не та девочка с нежным пушком детских иллюзий о мире, она была — королева, она уже не боялась его, она однажды среди белого дня обратила его в бегство, и он бежал от нее, адский демон, как обыкновенный трус, — и все же она боялась его. Или нет, не его она боялась — она боялась того, своего первого, детского страха, который возникал в ее душе при имени — Фрам.

Все это значило только то, что в ближайшие дни после подписания декрета она говорила почти исключительно о Фраме, о Лиге Голубого сердца. Лианкар делал ей подробнейшие отчеты о силах лигеров, об их действиях и о своих силах и действиях; она склонялась вместе с ним над огромной картой Виргинии, и они мерили пальцами расстояния, разбирали различные маневры и обдумывали, как разгромить врага, на этот раз окончательно. (Об армии Викремасинга, впрочем, никто не заговаривал — ни он, ни она.) Коннетабль не преуменьшал опасности, в этом даже недоверчивый Гроненальдо не мог его обвинить. «Их силы я оцениваю в десять пятнадцать тысяч, — говорил Лианкар, — они строго держат дисциплину и не допускают прямого разбоя, как в прошлый раз. Армия очень подвижна, в этом ее преимущество, но у них нет пушек, поэтому на крупную акцию, скажем взятие города, сил у них недостаточно. Я надеюсь, что, измотав их обманными движениями, мы сможем окружить их и тогда уничтожим всех. Но нам нужны новые батальоны…» — «Об этом говорите с принцем, — прерывала его королева, — все остальное мне понятно».