Павел Саксонов - Приключения доктора

Поначалу ни старший, ни младший не поняли, почему снаружи вдруг понеслись свистки — сначала в пальцы, а потом и полицейские, — послышались хохот и крики, сменившиеся вскоре истошными женскими воплями. Но, выглянув в витринное окно, они схватились за головы: у входа в лавку сгрудилась толпа, эта толпа окружила давешних семерых покупательниц, а те, потрясая невозможными плакатами, голосили невозможными же лозунгами и… брыкались наподобие не то коров, не то лошадей: вздергивали поочередно то правые, то левые ноги — то вбок, то вперед, то назад! Это походило на какой-то безумный танец — дикарский настолько, что оставить равнодушным он не мог никого.

Не оставил он равнодушным и городового, впрочем, каковой городовой уже и без того спешил на место неожиданного и многолюдного сборища. Это именно он надрывался в полицейский свисток, но — необходимо признать — совершенно без толку. Толпа-то, конечно, расступилась, однако сами активистки, как раз и ставшие причиною всего переполоха, и не подумали прекратить бесчинство. Напротив, они подхватили с панели стоявшие тут же купленные ими крынки со сливками и — невероятное кощунство! — подражая жестам церковников, начали этими сливками окроплять собравшихся!

Толпа замерла. Городовой растерялся: он прекратил свистеть и просто стоял и смотрел — с выпученными глазами и отвалившейся от верхней нижней челюстью. А затем начались задержания.

Новость о странных событиях разнеслась по проспекту стремительно: на подмогу первому — застывшему в оцепенении — городовому подоспели другие, а вслед за ними — даже классные чины полицейского участка. Среди них старший узнал Вадима Арнольдовича Гесса — помощника пристава: Гесс проживал неподалеку в собственном, доставшемся ему от родителей, доме и нередко захаживал в лавку.

— Вадим Арнольдович! Вадим Арнольдович! — Старший, как будто в нем развернулась пружина, выскочил на улицу и начал метаться в толпе, пробиваясь к знакомому чиновнику. — Вадим Арнольдович!

Но Гесс был слишком занят, чтобы обратить внимание на обращенные к нему призывы: он — на пару с полицейским надзирателем — пытался усадить в прибывший арестантский фургон особенно разошедшуюся даму; как раз ту самую, которая — возвращаясь к нашему рассказу — и явилась в лавку вслед за директрисой.

— Что же теперь будет? — глядя в спину Вадиму Арнольдовичу, бормотал старший, не замечая, как кто-то — грязной ладонью — пачкал его белоснежный фартук. — Кошмар! Катастрофа!

На следующий день не было в столице газет, в которых не освещалось бы это безумие. А из вечерних выпусков старший и младший узнали, что активистки кружка — без всяких промедлений — были доставлены к мировому судье, а уж тот влепил им по изрядной оплеухе: подвел их действия под непристойности в нетрезвом состоянии и каждую приговорил к штрафу в двадцать пять рублей и к пяти дням содержания под стражей!

Старший, как и накануне, схватился за голову, а на вопрос младшего с отчаянием пояснил:

— Кончилось наше житье! Как только эти выйдут на свободу — помяни моё слово! — первым делом они разнесут именно нас!

Стоит ли удивляться тому, что оба — и старший, и младший, — едва поняв, кто перед ними предстал в качестве новой посетительницы, замерли в состоянии, близком к паническому страху?

— З..з..дравствуйте… — забормотал, попятившись, старший.

— Э… э… — лепетнул младший и поспешил со своею палкой укрыться за прилавком.

Вошедшая активистка смерила обоих взглядом превосходства, а затем неожиданно миролюбиво поздоровалась с директрисой. Директриса — учитывая разность занятий и не вполне совпадавшие взгляды, это было достаточно странно — проявила ответную любезность, правда, не без шпильки:

— Варвара Михайловна! Какая встреча! Всё ли у вас благополучно? Вас уже выпустили ?

Активистка моргнула и улыбнулась:

— О! Еще накануне!

— Понимаю, — подхватила директриса. — Первым делом — сюда ?

Активистка — не спеша вообще и с ответом в частности — огляделась: посмотрела на прилавок (на нем уже лежали несколько ожидавших нарезки больших кусков масла и стояли крынки со сливками и пара бидонов с молоком), на витринное окно, подле которого красовались муляжи и пустая (кроме обслуги, об этом не знал никто) молочная тара, на полки, вполне загроможденные — ломившиеся, как сказали бы любители подобных эпитетов — разного рода сопутствовавшим молочной торговле товаром. Затем она еще раз смерила взглядом притихших продавцов — старшего и младшего — и только после этого с каким-то странным удовлетворением в тоне ответила на заданный ей вопрос:

— Да-да: первым делом — сюда! Но, кажется, я пришла немного раньше, чем нужно.

Это «немного раньше» для старшего и младшего прозвучало настолько зловеще, что оба вздрогнули, а старший, предвидя новые бедствия, решился уточнить:

— П… простите, сударыня: что вы имеете в виду?

Активистка расхохоталась:

— Здесь у меня назначена встреча!

— Какая встреча?

— С моими подругами, разумеется: какая же еще?

Младший побледнел. Старший схватился за сердце.

Директриса же, словно уже выяснив всё, что ей было нужно, и поэтому потеряв ко всему происходившему в лавке интерес, пошла на выход: решительно и с видом мрачной обреченности.

Это еще больше испугало обоих: какого бы подвоха старший не ожидал от директрисы, но в тот момент ему казалось, что присутствие Анастасии Ильиничны могло предотвратить грозившие вот-вот случиться ужасы. А младший, думавший схожим образом, подумал еще и о том, что Анастасия Ильинична, в сущности, не такая уж и вредина, какою представлялась при одиночном знакомстве!

— Стойте! — закричал старший.

— Стойте! — присоединился младший.

Директриса, поняв, что отчаянные вопли адресовались ей, остановилась и обернулась:

— Да?

— Мы с вами еще не закончили! Вы ведь хотели… э… да: посмотрите, какое масло! Заглядение, а не масло!

Директриса фыркнула:

— Нет уж, увольте. От ваших сливок — воняет. Вашим молоком отравился Володенька… даже страшно подумать, какие последствия ждут того, кто решится отведать и вашего масла!

— Но… но…

И тут вмешалась активистка:

— Позвольте-позвольте! — задорно, с огоньком во взоре, приступила она. — Что это за история? Сливки — воняют ?

Одною рукой директриса коснулась руки активистки, а пальцем другой погрозила:

— Милочка! Даже не думайте! Ужасный, тлетворный запах!

Возможно, директриса хотела сказать «тошнотворный» и только из чувства благопристойности заменила это определение менее верным, но и менее вызывающим.

— Подайте!

С видом, близким к тому, с каким, вероятно, Эгей ожидал приговора Фемиды, старший подал активистке крынку со сливками. Активистка понюхала и — честное слово! — грохнув крынку на пол, вскричала театрально изменившимся голосом: