Грегор Самаров - Адъютант императрицы

— Прежде всего, — возразил Григорий Григорьевич, — никто не должен видеть его, особенно здесь, в Петербурге, где все еще помнят Петра Третьего; сначала он должен быть спрятан за крепкими затворами, затем я выведаю от него, знает ли он сам о своем роковом сходстве. Если нет, то его просто можно отослать в какую‑нибудь далекую местность, где никто не знал покойного государя.

— Пойду скорей исполнить то, что ты сказал, — произнес Алексей Григорьевич, осушая свой кубок, — через час казак будет передан коменданту крепости со строгим приказом о том, чтобы никого не пропускать к нему и чтобы даже часовые у его дверей не видели его. Ты же следуй моему совету и, что бы ни случилось, старайся сдерживаться!..

Он пожал руку брата и вышел вон.

Григорий Григорьевич мрачным взором посмотрел ему вслед.

— Я последую его совету, — сказал он, — но он слишком доверчив; он не знает Екатерины, он не знает, как она способна лицемерить. Я последую его совету, но я также пойду своей дорогой и буду готовить свои средства, чтобы освежить благодарность Екатерины, если это понадобится, и дать почувствовать, как необходима для нее сильная рука, которая соорудила ей трон и которая одна только в состоянии поддерживать его.

Он лежал, закутанный в тулуп, думая, размышляя и выпивая один за другим кубки того огненного напитка, который всякого другого привел бы в бесчувственное состояние, а на него не оказывал никакого вредного влияния.

В это время вошел камердинер и доложил, что купец Петр Севастьянович Фирулькин просит милости быть принятым на несколько минут.

— Фирулькин? Что еще надо этому плуту? — воскликнул Орлов. — Но все равно, пусть войдет, мне в настоящее время нечего делать.

Фирулькин вошел. На нем был еще более поразительный и яркий костюм, чем утром; еще стоя у дверей, он сделал необычайно глубокий и почтительный поклон, который, вследствие стремления Фирулькина казаться легким и элегантным, произвел такое комическое впечатление, что Григорий Григорьевич Орлов громко расхохотался.

— Знаешь ли, что ты кажешься необычайно смешным, старый плут? — воскликнул он. — Почему ты не носишь овчинного тулупа и шапки, как подобает настоящему русскому, как и я сам это делаю? В сущности, ты заслужил бы, чтобы я отправил тебя в этом франтовском французском одеянии в Сибирь; там ты убедился бы, насколько лучше подходит к тебе шуба.

На минуту Фирулькин побледнел и с ужасом отступил назад; он отлично знал, что Орлов был из тех, кто может серьезно привести в исполнение такую случайную мысль, появившуюся у него под влиянием минутного настроения.

Но его вялое лицо снова быстро приняло свое обычное сладкое, улыбающееся выражение, и он, приблизившись на шаг, сказал:

— Ваша светлость! Я уверен, что вы изволите милостиво шутить с вашим преданным слугою. Я счастлив тем, что в состоянии увеселить вашу светлость, и меня радует то, что мой высокий доброжелатель и покровитель находится в таком веселом расположении духа, так как в этом случае я Могу надеяться, что маленький знак моей любви и почтения, который я хотел бы положить к ногам вашей светлости, наймет у вас ласковый прием. С последним караваном, пришедшим ко мне из Персии, — продолжал он, вынимая из кармана бархатный футляр, — я получил бриллиант, равного которому по чистоте воды и игре нет; а так как мне известно, что мой высокий и милостивый покровитель любит эти камни, то я осмелился приказать вставить этот бриллиант в кольцо и прошу вас, ваша светлость, милостиво соизволить принять его от меня.

Фирулькин раскрыл футляр и подал его князю, в униженно согбенной позе приблизившись к нему.

На темном бархате сверкал солитер чудной красоты.

— В самом деле, — сказал Орлов, — камень красив! — Он взял футляр, небрежно надел кольцо на палец и, поводя рукой, стал наблюдать за переливающейся игрой граней. — В самом деле, бриллиант красив… но мал, — прибавил он.

— Если бы он был больше, — сказал Фирулькин, униженно согнувшийся перед постелью князя, — то я не был бы в состоянии положить его к вашим ногам.

— Это ты врешь, — сказал Орлов, продолжая благосклонно рассматривать камень, — ты порядочно отъедаешься на тех торговых привилегиях, которые достались тебе, и я уверен, что ты богаче и меня самого; мы когда‑нибудь еще проверим это… Все‑таки что тебе нужно? — прибавил он затем, устремляя пытливый взгляд на Фирулькина. — Ведь тебе же непременно что‑нибудь нужно, иначе ты не принес бы мне этого камня.

— О, ваша светлость, как вы несправедливы по отношению к своему всепреданнейшему слуге! Допустим, у меня есть просьба к вам, ваша светлость, но я должен прежде всего сделать донесение и высказать предостережение, к которому меня обязывает мое благоговение перед особою всемилостивейшей государыни.

— Донесение… предостережение, касающееся государыни императрицы? — живо спросил Орлов. — Что это значит?

— Я должен признаться вам, ваша светлость, — ответил Фирулькин, — что имею намерение обзавестись своим домком и семьей, так как я уже давно пережил пору первой юности, и что мой выбор пал на Аделину Леметр, актрису французской комедии ее императорского величества, может быть, и вы, ваша светлость, знаете ее?

— Нет, не припоминаю, — сказал Орлов, — я мало обращал внимания на комедиантов. Но ты, Петр Севастьянович, напрасно делаешь это, ты слишком стар и уродлив для французской актрисы; она наставит тебе рота, и это не сделает тебя более красивым. Впрочем, что же дальше? Что общего между этим твоим намерением и тем предостережением, о котором ты говорил?

При этих словах Орлова улыбка Фирулькина скорчилась в гримасу, но он все же заставил себя рассмеяться; он старался сделать вид, что находит шутку князя великолепной.

— Вы, ваша светлость, тотчас же поймете это, — продолжал он. — Мадемуазель Аделина познакомилась с молодым офицером Смоленского полка, Василием Мировичем; она принимала его ухаживания и, пожалуй, сама питала к нему ту мимолетную юную симпатию, которая не может обеспокоить умного супруга.

— Тем печальнее, тем печальнее! — воскликнул Орлов. — Ты представляешь собою очень наивную фигуру рядом с молодым подпоручиком; будь осторожен! Я уже вижу пробивающееся над твоим лбом украшение.

— Но молодой офицер, — продолжал Фирулькин, пропуская мимо ушей столь нелестное замечание князя, — по–видимому, взглянул на все это серьезнее. Узнав, что Аделина Леметр — моя невеста, он разразился страстным гневом. Кажется, он требовал от государыни императрицы возвращения его родовых поместий, чтобы благодаря этому иметь возможность жениться на мадемуазель Аделине.

— Возвращения родовых поместий? — воскликнул Орлов, полуприподнимаясь в постели. — Василий Мирович, подпоручик Смоленского полка? Да, да, я припоминаю… Ну, что же дальше? — выказывая уже большее внимание, спросил он.