Мика Валтари - Наследник фараона

— Ты мой дом и моя страна, Мерит. Ты мой хлеб и мое вино, и ты это хорошо знаешь. Ты единственное существо на свете, с кем я не чувствую себя одиноким, и за это я тебя люблю.

— Да, конечно, — с горечью согласилась Мерит, — я подушка, разделяющая твое одиночество, а может, я твоя изношенная циновка. Но так это и должно быть, я не желаю ничего другого. Поэтому я не открываю тебе тайну, которая гложет мне сердце и которую, возможно, тебе следует знать. Я сохраню эту тайну, несмотря на то что малодушно собиралась открыть ее тебе. Ради тебя я сохраню эту тайну, Синухе, только ради тебя.

Она не открыла мне свою тайну просто потому, что у нее больше гордости, чем у меня, а может, из-за того, что она более одинока, чем я, хотя в то время я не понимал этого и думал только о себе. Я уверен, так поступают все мужчины, когда любят, хотя это меня и не извиняет. Мужчины, которые считают, что они думают о чем-нибудь другом, кроме самих себя, когда любят, заблуждаются так же, как и во многом другом.

И вот я опять покинул Фивы и вернулся в Ахетатон, но о том, что за этим последовало, очень тяжело рассказывать.

Когда я вернулся в Ахетатон, оказалось, что фараон очень болен и нуждается в моей помощи. Его лицо осунулось, скулы выступили, а шея казалась еще длиннее, чем прежде. Ей были уже тяжелы две короны, которые оттягивали его голову назад, когда он надевал их в торжественных случаях. Его ноги отекли, хотя ниже колен они походили на палки; от постоянных головных болей и глаза его тоже отекли, а вокруг них легли фиолетовые тени. Глаза его ни на кого не смотрели прямо; пристальный взгляд блуждал в каких-то иных мирах, и фараон часто забывал о людях, с которыми разговаривал. Головные боли усиливались из-за его привычки ходить с непокрытой головой под полуденным солнцем, чтобы благословенные лучи падали на него. Однако лучи Атона не посылали ему благословения. Они отравляли его до того, что он бредил и его преследовали кошмарные видения. Возможно, его бог был, как и он сам, слишком щедрым в своей великой доброте, слишком неудержимым и неуемным, чтобы его благословение не наносило вреда всему, чего оно касалось.

В минуты просветления, когда я прикладывал мокрые полотенца к голове фараона и давал ему успокоительные лекарства, чтобы унять боль, его томный печальный взгляд задерживался на мне с таким горьким разочарованием, что сердце мое, тронутое его слабостью, устремлялось к нему и я любил его. Я бы многое отдал за то, чтобы избавить его от этого томления.

Он сказал мне:

— Синухе, может ли быть, что мои видения — обман, порождение больного мозга? Если это так, то жизнь непостижимо чудовищна и миром правит не добро, а безграничное зло. Но этого не может быть, а значит, мои видения не обман. Ты слышишь, Синухе, ты, упрямец? Мои видения должны быть истинны, хотя солнце Атона уже не проникает в мою душу и друзья отворачиваются от меня. Я не слепой. Я вижу, что творится в сердцах людей. Я вижу и то, что творится в твоем сердце, Синухе, в твоем слабом и непостижимом сердце, я знаю, что ты считаешь меня безумным. И все же я тебя прощаю из-за того света, который некогда сиял в твоей душе.

Когда начинались боли, он стонал и кричал:

— Люди жалеют больное животное, Синухе, и убивают его дубинкой; копье приносит избавление раненому льву, но никто не проявит милосердия к человеку! Разочарование для меня гораздо хуже смерти, потому что свет Атона проникает в мою душу. Хотя мое тело умирает, душа моя будет жить вечно. Я рожден от солнца, Синухе, и вернусь к солнцу, и я страстно желаю этого возвращения из-за горечи моего одиночества.

С наступлением осени он начал выздоравливать, хотя, возможно, было бы лучше, если бы я дал ему умереть. Но врач не может позволить больному умереть, если его искусство способно его вылечить, и это часто становится проклятием для врача. Здоровье фараона улучшалось, но за улучшением последовало отчуждение. Он больше не разговаривал ни со мной и ни с кем другим. Теперь его взгляд стал тверже, а одиночество — глубже.

Он говорил чистую правду, утверждая, что друзья отворачиваются от него, ибо он наскучил царице Нефертити, родившей ему пятерых дочерей; она почувствовала к нему отвращение и старалась всеми способами причинить ему боль. Когда она зачала в шестой раз, ребенок в ее чреве был уже не от фараона. Пренебрегая приличиями, она развлекалась с кем попало, даже с моим другом Тутмесом. Она все еще была царственно красива, и, хотя ее весна уже миновала, ее глаза и дразнящая улыбка излучали нечто такое, чему мужчины не могли противиться. Она плела интриги среди приближенных фараона, чтобы отдалить их от него. Так что магический круг любви, защищавший его, становился все уже и понемногу таял.

У нее была сильная воля и необычайно проницательный ум. Женщина, у которой злоба сочетается с умом и красотой, поистине очень опасна. Но она еще опаснее, если к тому же наделена властью царской супруги. Слишком много лет Нефертити довольствовалась тем, что правила улыбками и своей красотой, наслаждаясь драгоценностями, вином, стихами и лестью. Теперь, после рождения пятой дочери, что-то словно оборвалось; она уверилась в том, что ей никогда уже не удастся родить сына, и обвинила в этом Эхнатона. Нужно помнить о том, что в жилах ее текла черная кровь жреца Эйе, кровь беззакония, вероломства и властолюбия.

Стоит сказать в ее защиту, что до сих пор о ней никогда не говорили ни одного дурного слова; ни один из ее недостойных поступков не обсуждался вслух. Она хранила верность; она окружала фараона Эхнатона нежностью любящей женщины, прикрывая его безумие и веря в его видения. Многих поразила внезапная перемена в ней, и они видели в этом признак проклятия, которое, как душное облако, нависло над Ахетатоном. Она так низко пала, что говорили, будто она развлекается со слугами, садовниками и каменотесами, хотя я этому совершенно не верю. Стоит людям узнать что-то, о чем можно посплетничать, и они непременно все преувеличат и наплетут всякие небылицы.

Как бы то ни было, все это заставило фараона замкнуться в своем одиночестве. Он питался только хлебом и похлебкой бедняков и пил только воду из Нила, ибо желал вернуть ясность мыслей через очищение, полагая, что мясо и вино затмили ею разум.

Приятные вести больше не поступали в Ахетатон из внешнего мира. Азиру присылал из Сирии множество табличек, заполненных просьбами и жалобами. Его люди, писал он, хотят разойтись по домам и пасти овец и рогатый скот, возделывать поля и наслаждаться со своими женами, поскольку его люди любят мир. Однако шайки грабителей с египетским оружием и под началом египетских командиров непрерывно совершают набега на Сирию из Синайской пустыни и постоянно угрожают стране. Поэтому Азиру не мог позволить своим людям вернуться домой. Комендант Газы тоже ведет себя неподобающим образом и нарушает как дух, так и букву мирного договора. Он закрыл ворота юрода для мирных торговцев и разрешает проход только тем, кому считает нужным. Азиру жаловался еще на многое и писал, что любой, кроме него, давно бы потерял терпение, но он продолжает страдать только из-за своей любви к миру. Однако, если всем этим безобразиям не будет положен конец, он не может отвечать за последствия.