Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

— Наше уединенье может показаться подозрительным, — заметил полушутливо Радищев.

Дохтурова испуганно отодвинулась от дверей. Она не знала, как поступить ей дальше: войти ли в комнату, удалиться ли незамеченной или ещё подождать? Она мгновенно поборола испуг и задержалась.

— «Слова не вменяются в преступление», — с прежним пылом молвил Панкратий Сумароков.

Александр Николаевич укоризненно поглядел на Панкратия Платоновича. Он не мог смолчать. Эту старенькую песенку из екатерининского «наказа» Сенат исполнил ему на иной лад. С горечью и резко Радищев бросил:

— Только караются путешествием из Петербурга в Илимск, — сказал он и осекся.

В дверях показалась Дохтурова, раскрасневшаяся и взволнованная. Она оглядела всех собеседников, словно видела их впервые, и, как можно спокойнее, произнесла:

— Господин Радищев чем-то недоволен?

— Напротив, сударыня, ваше общество доставило мне премного удовольствия.

— Приглашаю к столу…

Радищев поблагодарил за приглашение, хотя вся сцена с появлением хозяйки показалась ему подозрительной и странной. Дохтурова явно нервничала. Она вся кипела. Александр Николаевич не то чтобы испугался мелькнувшего подозрения, нет, он только отступил на этот раз от принятого правила, молвил, кажется, лишнее о себе, что могла подслушать Дохтурова. Он догадался об этом, как только та вошла в комнату, растерянно комкая в руках носовой платок.

Произошла заминка. Радищев поднялся с дивана и направился к выходу. В зале, освещенном свечами в канделябрах, было чадно и душно. Утомлённые кавалеры сидели возле своих дам, Радищев обратил внимание на паркетный пол. Натёртый восковой мастикой, паркет потускнел от шарканья ног.

Он невольно подумал: не так ли затаптываются жизни бесчисленных Парадеевых и тускнеет юность калмыцких девочек? Радищев почувствовал сердечную боль. К чему он здесь? От чада свечей и спёртого воздуха закружилась голова. «Какая духота у Дохтуровых!»

Проходя через столовую, Александр Николаевич, не присаживаясь, выпил стакан горячего чая. Он взял с хрустальной вазы несколько конфет и положил в карман сюртука. Вскоре Радищев раскланялся с хозяевами и поспешил оставить их дом. В передней с виноватой готовностью навстречу ему бросилась калмыцкая девочка. Она подала Радищеву пальто. Он оделся. Потом погладил чернявую головку девочки.

— Как зовут тебя?

— Шамси.

Александр Николаевич достал из кармана конфеты. Он отдал их Шамси и, поцеловав смуглянку в лоб, исчез за дверью. Когда ушли последние гости и Шамси погасила свечи в зале, обозлённая Варвара Тихоновна ощупала девочку. Она обнаружила у Шамси конфеты.

— Воровать, стерва-а!

Дохтурова вцепилась в маленькие косы Шамси и стала её остервенело таскать по полу, бить пинками. Дом наполнился пронзительным криком. Избив девочку, Варвара Тихоновна, разгневанная, вбежала в спальню мужа и долго бранила его за испорченный вечер. Она обвиняла во всём Радищева — петербургского гордеца и смутьяна. Дохтурова грозила, что не простит ему ничего. Муж, не знавший истинных причин её гнева, только поддакивал.

— Завтра сама пойду к наместнику…

— Варенька, Александр Васильевич…

Она перебила мужа.

— Все прикрывают смутьяна, а я напишу, непременно напишу письмо матушке Екатерине… Я расскажу…

Дохтурова схватила свечу с ночного столика и быстро направилась к себе в будуар, шепча на ходу молитву и прося матерь божию помочь ей в праведном деле.

В последний день масленой недели к Радищеву заехал Сумароков. Он пригласил его покататься на лошадях. Александр Николаевич любил езду и, охотно приняв приглашение, быстро собрался: накинул на себя шубу, обмотал шею тёплым шарфом, надел бобровую шапку.

У крыльца гостиницы их ждал извозчик в жёлтом малахае, новеньком кафтане, перепоясанном красным кушаком. На спине его, на манер столичных извозчиков, был прикреплён номер. Извозчичьи санки, раскрашенные яркими красками, были покрыты плисом и убраны «франьями».

Радищев с Сумароковым поудобнее уселись и накрыли ноги медвежьей шкурой. Извозчик тронул вожжой пару вороных. Лошади сначала поплясали на месте, потом сразу рванули и помчались вниз по Никольскому взвозу.

— Берегись! — кричал извозчик, щёлкая в воздухе длинным плетёным бичом.

Навстречу им проносились санки, повозки, экипажи, запряжённые гуськом и тройками, с звонкими бубенцами, с лихими возгласами кучеров и весёлыми криками катающихся. Это живо напомнило Радищеву столичных дворянчиков-франтов, одетых в куртки и чихчири, с верховыми жокеями, наряженных греками, черкесами, гусарами, — развлечение, прозванное в Санкт-Петербурге «кадрилью». Катанье на Неве щеголей рабски копировало французские манеры поведения и моды. В развлечении тобольцев было нечто своё, сибирское, самобытное, народное.

— Сегодня проводы масленицы, — крикнул Панкратий Сумароков, — поедем на Иртыш…

Катанье на лошадях в украшенных повозках по городским улицам и на реке было излюбленным развлечением молодых и пожилых тобольцев. Радищеву казалось, что в нём принимает участие весь Тобольск. Особенно неистовствовали подгулявшие купцы и их приказчики.

— Поедем взглянуть на «маслишку», — предложил Сумароков, — это чудесное зрелище…

Александр Николаевич, увлечённый быстрой ездой, лишь кивнул головой в знак согласия.

— На Иртыш!

Извозчик понял. С Богородской улицы кони вырвались к реке и помчались по её гладкому простору в направлении Чувашского мыса. Езда захватывала дух, было приятно ощущать её быстроту, чувствовать, как холодный встречный ветер обжигает лицо. Радищев повернулся к Сумарокову, закрыв лицо меховым воротником.

— Крепкий морозец! — сказал он.

— Хорош! — отозвался Сумароков и вдруг, совсем неожиданно стал читать свои стихи о сибирской зиме и сибирском морозе.

Голос Панкратия Платоновича временами слабел от встречного ветра и быстрой езды. Стихи его оказались созвучны настроению Радищева. Слова, которых он не расслышал и не понял, не испортили поэтического описания природы. Стихи дополнили и усилили его впечатления от катанья по Иртышу.

А Сумароков, увлечённый, продолжал читать: