Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

«Ангел есть слуга господен, которого он посылает для посылок: он тоже, что у государя курьер», — объяснил отец Павел.

Радищев, живо вспомнив, как они тогда громко рассмеялись ответу духовника, улыбнулся и сейчас при вопросе Аверки.

— В юности, Аверкий, — сказал Радищев, — когда я был такой же как ты, учась в Лейпцигском университете с товарищами своими, спросили мы об ангелах отца Павла — нашего духовника. И он ответил нам: ангелы — слуги бога. Мы посмеялись его ответу, мы уже знали, что у разных народов вера в бога различествует, каждый народ объясняет всё по-своему.

Александр Николаевич взглянул на Аверку, слушавшего его с раскрытым ртом, немного подумал и сказал:

— Иной человек, Аверкий, почитает бога не иначе как палача, орудием кары вооружённого и боится даже думать о нём. Другой представляет его окружённым младенцами — херувимчиками как учителя, которого можно подразнить и уловкой избежать розг и опять поладить с ним. Что же касается меня, то бога я почитаю умной выдумкой для обмана людей. О боге метко и мудро сказал Кирилл Егорович, что богом легко пристращать тех, кто законами царскими пренебрегает. Помнишь?

Аверка покачал головой.

— Ты ещё в сорокаалтынную книгу штрафованных за непринятие святых тайн записывал, — напомнил Радищев.

— А-а, — протянул Аверка.

— Вспомнил?

— Ага.

— Тебе говорили, — продолжал Радищев, — бог сотворил человека на земле по образу и подобию своему, а я вот говорю противное — человек создал бога, нужного для того, чтобы сильным на земле держать всегда в повиновении слабых, богатым — бедных…

Александр Николаевич опять взглянул на Аверку и закончил:

— Подрастёшь, получишься, почитаешь больше книг, поймёшь тогда мои слова и сам ответишь — есть ли бог и для чего он создан человеком. Так-то, Аверкий!

— А черти? — спросил Аверка.

— Тоже глупая выдумка…

Радищев смолк. Об этом ли надо было говорить ему, так ли следовало объяснять подростку существо божества?

Аверка, сбитый с толку, сморщил лоб и сосредоточенно размышлял над сказанным. После слов Радищева все его представления, полученные раньше о вере, боге, ангелах, церкви, вдруг оказались перевёрнутыми вверх дном. И всё, что он уяснил себе в эту минуту, чтобы разгадать непонятное, узнать неизвестное, заключалось в том, что ему надо быть вот таким же умным, как Радищев.

— Ну-у и голова-а у вас же, — протянул Аверка, подражая Кириллу Егоровичу, — что есть учёная-я! Такая подстать самому богу…

— Запомни Аверкий — ученье свет, а неученье тьма… Всё, что для грамотного просто и ясно, для тёмного кажется сложным, тайным, внушает страх и суеверие…

Они замолчали и оба задумались.

На поляну, где они отдыхали, выскочил заяц. Он присел и принялся забавно чистить лапкой морду. Потом заяц стал на задние лапки, словно учуял на поляне присутствие человека, вытянулся столбиком и неподвижно замер, насторожив длинные уши, высоко поднятые над мордой, ставшей после линьки серой. Пёстрый, пегий, клочкастый, будто общипанный, заяц, наполовину белый и серый, казался страшным, не похожим на себя и вызывал жалость.

Радищев вместо того, чтобы вскинуть ружьё и выстрелить по зайцу, пронзительно свистнул. Заяц на мгновение ещё сильнее вытянул голову, повёртывая её по сторонам, а затем, прижав уши, быстро запрыгал, высоко вскидывая зад с коротким хвостиком и, оставляя на ветках свой белый пух, как хлопья снега.

— Линялый весь, шкурка не годится, — сказал Аверка.

Они встали и пошли в глубь оживавшей тайги. Ещё вчера стоявшие голыми, деревья покрылись глянцевой зеленью, изумрудно сверкавшей на солнце. Стоило прислушаться к весеннему пробуждению тайги и можно было различить, как лопались почки, прежде чем выкинуть клейкий, пахучий лист.

Местами они шли мохом, словно налившимся и ставшим теперь мягким, как подушка. Вспархивали птички, клевавшие прошлогоднюю ягоду. В глуши ревел сохатый, перекликались изюбры, в вышине гоготали пролетавшие на север гуси. Илимская весна вступала в свои права.

Вспуганные рябчики то и дело взлетали из-под самых ног охотников и, немного отлетев, садились на ветки, поднимали головки и маленькими, как бисер, глазками смотрели на людей.

Аверка забегал вперёд, ловко вытягивал тонкую, как удилище, палку, на конце которой была прикреплена петля из конского волоса. Он искусно набрасывал эту петлю на приподнятую головку рябчика и быстрым рывком руки затягивал силок. Добыча была в его руках.

Радищев никогда не видел подобной охоты и не встречал более глупой птицы, чем рябчики, подставлявшие свои головы под силок.

Весь день они бродили по тайге и утомлённые вновь присаживались отдохнуть. Между ними опять завязывался разговор на самые неожиданные темы. Радищеву нравилась любознательность Аверки.

Александр Николаевич возвращался с прогулок довольным и освежённым. Он аппетитно обедал и рассказывал нетерпеливо поджидавшей его Елизавете Васильевне, Павлику с Катюшей, как они охотились и о чём беседовали с Аверкой.

После беседы с близкими Радищев шёл отдыхать, а ночью продолжал работу над своим философским трактатом.

Пора охоты длилась недолго. Как и все весенние охоты она была коротка. Прогулки в лес тоже на время прекратились. Радищев увлёкся садом и огородом. При воеводском доме имелся запущенный, дикий сад. Его очистили и привели в порядок. Работали все: Александр Николаевич нашёл каждому посильный труд и занятия. Дети сгребали граблями высохшие прошлогодние листья, Дуняша корзинкой стаскивала их в кучу и сжигала. Настасья подрезала ножницами сухие побеги на кустах малины и смородины. Сам Радищев со Степаном лопатами рыхлили землю.

— Душа вот эдак, Александра Николаич, отдыхает, — говорил Степан, вытирая рукавом рубахи пот. — Нашему брату, мужику, у земли-то вся утеха…

— Верно, легко дышится, Степан, да и любимая работа всегда спорится…

— Хоть от поту мужицкого земля-то просолела, а без неё человек-то никуда, — рассуждал Степан. — Вот, к примеру, трудится мужик на помещичьей земле, тяжело ему и что за польза впустую трудиться, иной раз подыхает на поле, а всё же любит землю и свой тяжёлый труд. Не потому, значит, любит, что пропитание видит в нём, а жить без него ему вроде не можно, мужику-то. Да и всяк трудовой человек к своему делу эдак привязан… А будь у мужика земля-то своя, чего бы он на ней не наделал! Садов райских насажал бы…

Александр Николаевич отставил лопату, присел на землю и тоже смахнул платком пот с раскрасневшегося лица.

— Мои думки пересказываешь, Степанушка, — сказал Радищев. Настаивал, буду настаивать — земля должна принадлежать тем, кто на ней трудится — крестьянину, а он пока в законе мёртв. Верю, верю, русский народ преобразит существующий строй, и всё будет по-другому: то, что сейчас в руках царя, помещиков, дворян и церквей будет в руках самого народа… И тогда труд свободного земледельца будет поистине красив. Труд, Степан, станет подлинной необходимостью, и русский человек покажет такие чудеса, каких свет не видел. Заговорят о русских на весь мир, все народы земли придут к нам учиться, Степан…