Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга третья

Пнин первый как бы очнулся от магического воздействия радищевского стиха.

— Величественно-о! — сказал он. — Какая философская глубина! — И Пнин повторил слова, запавшие в душу, почти торжественно, блестя слезами, навернувшимися на его глаза:

Писать в положении Радищева — значило жить. И он писал до усталости в руках, до боли в пояснице. В последнее время он любил видеть возле себя молодых людей, особенно тех из них, кто с жадностью стремился познать жизнь, критически оценивал действительность, непримиримо относился к злоупотреблениям властей. Теперь Александр Николаевич имел возможность приглашать друзей. Он жил в небольшом домике, снятом у вдовы Матрёны Александровны Лавровой в тихом местечке столицы — на углу 9-й линии и Семёновской улицы. Домик прятался в густом палисаднике, а вокруг лежал пустырь. Сюда частенько заглядывали новые друзья Радищева и чувствовали себя в его доме непринуждённо.

Пнин все больше и больше нравился Александру Николаевичу своей цельной натурой, открытыми взглядами. Пнин верно угадывал причины пороков жизни и всю свою энергию направлял именно сюда, стремясь изобличать непорядки.

Иван Петрович говорил приподнято. Радищев с уважением смотрел на собеседника, с большим вниманием следил за развитием его мысли. Он отметил, что суждения Пнина точны и глубоки, в словах его чувствуется сердечная теплота. И Александра Николаевича самого потянуло поговорить с Пниным о литературе с тем увлечением, с каким он давненько уже не говорил.

Пнин утверждал, что писатель должен сделать героем своих произведений человека — творца всего прекрасного на земле, воспеть его гражданские чувства, его неугасимую любовь к отечеству. Мысли эти были близки и дороги самому Радищеву. Он радовался, что Пнин стоит на верном пути.

— Вы что-нибудь написали? — спросил Александр Николаевич.

— Да, фрагменты оды «Человек».

— Прочтите.

Иван Петрович вытащил из кармана небольшую записную книжку с позолоченным обрезом, с корочками, оклеенными зелёным шёлком, перебросил несколько листиков, начал было читать, но поперхнулся.

— Простите, волнуюсь, — признался он, налил из графина воды в стакан, торопливо отпил и стал откашливаться.

— Не волнуйтесь! — ободрил его Александр Николаевич. — Читайте, я очень люблю стихи…

Срывающимся голосом Пнин начал:

Пнин остановился, чтобы перевести дыхание. Он взглянул на Радищева. В лёгком наклоне седой головы, в выражении пристального внимания, какое застыло на лице Александра Николаевича, было что-то красивое и величественное. И Пнин залюбовался Радищевым.

— Что же вы остановились? — спросил Радищев.

Пнин вновь потянулся к графину.

— Читайте…

— Хорошо! — нетерпеливо вставил Радищев.

Пнин подумал, что он своими стихами словно обращается к Александру Николаевичу и, что тот Человек, который занимал его воображение, теперь уже не только плод его раздумий, но и образ его великого современника.

— Я перебил вас, простите, — Радищев ласково обвёл взглядом Пнина. — Продолжайте…

И Пнин читал. Стихи его прославляли нравственные качества человека, могущество его духа, безграничный взлёт его разума, твёрдость воли и свободу от всяких оков порабощения и угнетения. Слова поэта брали за живое.

Радищеву близка была всякая скорбь угнетённого человека, которому он желал облегчения его судьбы.

Александр Николаевич попрежнему слушал Пнина с радостно сверкавшими глазами. Он попросил ещё раз повторить особенно понравившееся ему десятистрочие.

— Пожалуйста, ещё прочтите…

Пнин прочитал десятистрочие с прежним вдохновением и страстью.

— Спасибо, друг мой! — Александр Николаевич обнял и поцеловал поэта. — Порадовали меня, — и рукой смахнул навернувшуюся слезу. — Простите мне слабость мою… — и поинтересовался: — Ну, а ещё что-нибудь есть такое же?

— Нет! — признался Пнин, потрясённый взволнованностью Радищева.

— Пишите так же смело, с таким же жаром — посоветовал Александр Николаевич. — Ода должна быть восторженным гимном человеку…

Иван Петрович закашлялся от волнения.

— Нехороший кашель, — сказал Радищев и спросил: — Лечитесь?

Пнин безнадёжно махнул рукой.

— Испробовал все лекарства и снадобья.

— Посоветовал бы медвежий жир пить. Врачует хорошо. Илимские жители, особливо тунгусы, пользуются им охотно во всех случаях. Прекрасно помогает, Иван Петрович.

— Спасибо за добрый совет, только где же медвежий жир взять?

— Достанем, непременно достанем! Из Сибири пришлют с оказией, только написать. Друзей там у меня уйма… Есть тунгус Батурка, милейший человек, слуга Степанушка, ныне городовой лекарь, в Тобольске Панкратий Платонович Сумароков… Какие люди, Иван Петрович!

— Должны быть хорошими! — сказал Пнин. — Что касается Панкратия Платоновича, то мы с ним давнишние друзья…

— Как! — удивился Радищев.

— По пансиону ещё сдружились, но судьба разметала нас по свету. С ним неприятность приключилась…

— Знаю…

— Всё хлопочет о своём возвращении из Тобольска, писал прошение Павлу. Сейчас бумагу прислал на имя нового императора…

— Вот как! А мы так сошлись и сдружились с ним, словно знали друг друга с детства…

— Частично осведомлён…

— Откуда? — Александр Николаевич взглянул на Пнина широко раскрытыми глазами.