Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга третья

— Переписываюсь с ним. О вас самые похвальные отзывы.

— Порадовали меня, Иван Петрович, своей дружбой с Панкратием Платоновичем. Рачитель просвещения сибиряков! И сестра у него, Натали, чудесной, чистой души человек… Спасибо, Иван Петрович. Разговор напомнил мне самое дорогое, светлое и радостное, что связано в моей жизни с Тобольском и Панкратием Платоновичем…

Радищев ещё долго говорил о сибирских встречах, о необыкновенных людях, живущих в этом далёком, но благодатном крае России. Он был бесконечно благодарен Пнину за то, что тот воскресил в его памяти страницы сибирской жизни.

Указ государя об определении Радищева в законодательную комиссию был объявлен лишь 6 августа 1801 года. Указ, который он нетерпеливо ждал первое время после разговора с графом Воронцовым, был встречен Радищевым как что-то обычное и будничное в жизни.

Знакомые его, когда Александр Николаевич впервые переступил порог присутствия, горячо поздравили с монаршей милостью, с началом службы, сулившей блестящую карьеру законоведца.

Первым встретил его Николай Ильинский — старый сослуживец по коммерц-коллегии. Это был сорокалетний внешне цветущий мужчина, но уже лысеющий и поэтому взбивавший свои волосы. Необычайной причёской своей, как и всем обликом, Ильинский останавливал на себе внимание сослуживцев.

— Ба-а! — удовлетворённо протянул Ильинский, — Александр Николаевич! Заждались, заждались, — и, положив одну руку на его плечо, а другую немного откинув назад, с удивлением остановился возле Радищева.

— Здравствуй, здравствуй!

Ответив на радушное приветствие Ильинского, Александр Николаевич сказал:

— А ты почти не изменился, Николай Степанович, всё таков, каким я помню тебя по коммерц-коллегии…

— Таков, да не та-а-ко-ов! — акцентируя на этом, ответил Ильинский. — От копииста до члена законодательной комиссии — прыжок велик для человека без знатного роду-племени! — он чуть улыбнулся, сверкнул белизной зубов и довольный собой и встречей с Радищевым, которого уважал ещё в коммерц-коллегии, добавил:

— Поработаем теперь вместе…

Николай Степанович необыкновенной усидчивостью и желанием сравняться с товарищами по службе достиг своего. От скромной должности копииста в коммерц-коллегии путь его к законодательной комиссии, образованной ещё при Павле, но почти бездействовавшей, пролегал через усердие губернского секретаря в Псковском наместничестве.

С Радищевым Николай Степанович сблизился не столько по службе, сколько по занятиям литературой, к которой приобщился в те давние времена, когда ею стал заниматься и Александр Николаевич.

Ильинский писал стихи и обратил на себя внимание даже Державина. Это ободрило его. Александр Николаевич тоже поддержал и старательно внушал Ильинскому мысль о великом призвании писателя — быть достойным сыном отечества, его патриотом.

И Николай Степанович зажёгся вдохновением, сочинил историческое описание Пскова, стихи о славном муже — нижегородском купце Кузьме Минине и даже ударился в философию — изложил в особом сочинении свои мысли о человеке.

— Как твои упражнения литературой? — спросил Радищев, зная, что Ильинский в своё время был любителем словесности.

— Узрел никчемность пиита, понял — бродит во мне пустой заквас. Что было от слепой случайности, не мог ставить то к своему таланту. Ныне вкусил прелесть законоведца и не гнушаюсь поупражняться на сем поприще под твоим началом, Александр Николаевич.

И словно не желая продолжать разговор, видимо, неприятный, Ильинский перевёл его на другую тему с той же лёгкостью, с какой только он один мог это делать.

— А в комиссии есть твои знакомцы по Сибири.

— Кто же? — вскинул глаза Радищев.

— Иван Данилович Прянишников. Рассказывал, как ты останавливался у него в Перми.

— Ну и что же? — поинтересовался Радищев.

— Присмотрелся я к нему. Правду сказать, удивлён.

— Чем же?

— Как мог попасть сей человек в комиссию, — доверительно и тише произнёс Ильинский: — Чин не по делам и не к персоне. Очень сгибается, чтоб войти в службу…

— А разве что с ним случилось?

— А как же! Скандалёзный случай произошёл. Отстранён был от должности председателя гражданской палаты, шатался в сенях влиятельных господ, и дело его тут, в столице, замяли. А ноне Иван Данилович в комиссии первый груздь, словно места другого ему не нашлось бы.

— Да-а! — Радищев тяжело вздохнул, припомнив прежний разговор с Прянишниковым. — Сердце мне подсказывало, так и кончит сей человек, — и, заметив на лице Ильинского недоумение, пояснил: — Будучи в Перми, предупреждал его по-человечески, но слова мои не указ ему были, не внял их здравому смыслу. Жаль его…

В дверях появился Прянишников.

— Лёгок на помине, — шепнул Ильинский.

— А-а, Александр Николаевич! Вот и свиделись заново. В родную стихию ввалился. Поздравляю тебя! Просторы-то какие открываются ныне для службы. Титул деятельный дан тебе…

— За титулом никогда не охотился, Иван Данилович. Титул может быть большой, да пустой…

Прянишников поморщился.

— Сердцем-то я храбр, а духом-то уже, кажется, не таков.

— Не скромничай, Александр Николаевич, — заметил Прянишников. — Ты ещё скажешь своё слово…

— Сказать-то скажу, но будет ли оно попутным тому ветру, который ныне дует над Россией?

— И сердцем храбр, и духом крепок! — снова положив руку на плечо Радищева, сказал Ильинский и спросил: — К графу Завадовскому? Сегодня он в духе. Счастливо тебе, а после службы встретимся. А пока спешу к бумагам, — и Николай Степанович покачивающейся походкой удалился.

— Рад, безгранично рад за тебя! — продолжал Иван Данилович изливать свои чувства. Но Радищеву после рассказа Ильинского о делах Прянишникова было неприятно беседовать с ним и он напомнил о давнем разговоре.

— Не внял моим словам, Иван Данилович, а я будто в воду смотрел…

Прянишников сразу как-то скис.

— То ябеда, волокита, злой навет… Ныне всё отметено. Произведён в статские советники.

— Иван Данилович, никаким чином человек своей души не прикроет. Доволен службой-то?

— Ещё бы! Горизонты!

— Их достигают сильные духом. Прошу прощения, у меня аудиенция у графа Завадовского…

Они раскланялись и разошлись.

Граф Завадовский, увешанный лентами и орденами, был надменно строг. Он даже не привстал из глубокого кресла, в котором почти утонул, когда вошёл Радищев. Этим он косвенно подчеркнул своё не только пренебрежительное отношение к новому члену законодательной комиссии, но и свою старую неприязнь к вольнодумцу.

Завадовский не мог не заметить, что Радищев с тех пор, как он его видел, более десяти лет назад, заметно постарел, был худ и бледен, казался высохшим, как осенний стебель цветка, потерявшего прежнюю красу и ставшего блёклым. Новый мундир, с орденом Владимира четвёртой степени в петлице, никогда не украшал его фигуру и не мог украсить её теперь. Чувствовалось, что мундир тяготил всё его тело как непосильный груз.