Рудольф Баландин - Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно

Жизнь возле действующего вулкана для кого-то может показаться слишком опасной и беспокойной, а окрестности вулкана мрачными и безжизненными.

Однако в действительности катастрофические извержения редки, а вулканический пепел, периодически падающий на поля, — превосходное удобрение. Окрестности вулканов, куда не заползают огнедышащие языки лавы и не долетают раскаленные вулканические бомбы, особенно плодородны.

Возле Нолы возвышалась невысокая горка Чикала, покрытая лесами и виноградниками. Маленькому Бруно очень нравилось подниматься на нее, оглядывая окрестные холмы и долины. Наиболее мрачно выглядел Везувий. Из него шел дым, как из преисподней. Склоны его казались безжизненными. За вулканом не было ничего, кроме неба. Конец света!

Отец думал иначе. Однажды он повел сына мимо Чикалы прямо к Везувию. Ребенок с удивлением убеждался, что с приближением к вулкану местность не утрачивала красоты, а растительность становилась, пожалуй, еще пышнее.

Они поднялись по склону горы в запахе цветов, а не серы. Отец, повернувшись, указал на дальнюю гору:

— Видишь? Это наша Чикала.

Отсюда Чикала казалась мрачной и бесплодной. А за Везувием открылась ровная, уходящая к линии горизонта гладь моря…

Как удивительно меняется все вокруг от того, где ты находишься! Словно центр мира перемещается вместе с тобой. Когда долго пребываешь на одном месте, начинает казаться, что это и есть настоящий центр мира. А если идти все дальше и дальше? Так ведь можно добраться до самого края света. И что там? Бездна, в которую скрывается вечером солнце? Но ведь оно утром поднимается вновь как ни в чем не бывало с другой стороны. Значит, и там бездна?

Позже он скажет, что родитель учил его прежде всего сомневаться и понимать, что расстояние меняет вид предметов, хотя сами предметы от этого ничуть не изменяются; величие вселенной открывается повсюду.

Возможно, подобные объяснения он получил от отца, стоя на Везувии. Но особенно важно, что подобные мысли рождались в нем в результате собственного опыта.

Великолепное детское искусство задавать вопросы. Кто сохранит его и в зрелые годы, тот может стать настоящим мыслителем.

Увы, вряд ли можно восстановить сколько-нибудь достоверно детские мысли, вопросы и переживания большеглазого худенького мальчика Филиппо (имя Джордано дано было ему позже, при посвящении в монахи). Он почти ничего не записал об этом в своих сочинениях. И вообще о детях давних веков нам известно слишком мало. Детей, конечно, любили, о них заботились в меру возможностей и традиций. Но интереса к их мыслям, фантазиям не было.

Взрослые были как бы господами, владыками над детьми. Смотрели на них свысока — в прямом и переносном смысле. А собственное детство быстро забывали. Дети старались подражать старшим и скорее взрослеть. Детство длилось недолго.

Джованни Бруно — небогатый дворянин, рано оставивший военную службу — хотя бы изредка беседовал с сыном о природе, совершая с ним дальние прогулки. Так поступали в те времена очень немногие. Как-то вечером, вспоминал позже Джордано, после приятельской пирушки, один из соседей сказал: «Никогда я не был так весел, как сейчас». Джованни ответил: «Никогда ты не был более глуп, чем сейчас».

По-видимому, он презирал веселье «утробное», вызванное обильной пищей и вином. И в этом не походил на жизнерадостных чревоугодников и пьяниц, воспетых Франсуа Рабле.

Вряд ли ему предоставлялось много беспечных часов. Жизнь в плодородной и, как называли ее в старину, Счастливой Кампанье была не сладкой.

Природа сделала все для того, чтобы жители этого прекрасного уголка Италии обитали в радости и довольстве. Однако социальные бури XVI века не миновали этой «райской обители». Неаполитанское королевство находилось под игом Испании. Испанский король Филипп II — замкнутый фанатичный католик, кабинетный деспот, грезивший о мировом господстве, — признавал только власть жестокости и силы. Его империя распространилась на огромные территории. В Европе ей покорились Нидерланды и половина Италии, за океаном — обширные районы Центральной и Северной Америки.

Расширение империи увеличивало не только ее мощь, но и слабость. Управлять разрозненными территориями было все труднее. Филипп II старался железной рукой подавлять все проявления недовольства. Но трава, как известно, и камень дробит. А в ответ усиливались гонения на свободолюбивых граждан. Напряжение нарастало, и многое предвещало неизбежное поражение стареющего Филиппа II.

В середине века Испанское королевство находилось на вершине могущества. Эгоизм государственной системы, не имеющей иных целей, кроме самосохранения и стремления к господству, был под стать личности императора. По точной характеристике Ф. Шиллера: «Этому уму были чужды радость и доброжелательство. Его существо было наполнено лишь двумя представлениями: о себе и о том, что стояло выше этого „я“. Эгоизм и религия наполнили всю его жизнь. Он был король и христианин, и был плох в обоих отношениях, так как хотел соединить в своем лице и то и другое. Его религия была грубая и жестокая, ибо и Бог его был существом ужасающим».

Многие люди творят божество по своему образу и подобию. Вот и Филипп II верил в бога жестокого и всевластного. Таким был сам император. Такой была его империя.

Из порабощенной Счастливой Кампаньи вывозили звонкую монету и продукты сельского хозяйства. Земледельцам от тройного гнета (свои феодалы, испанские, церковь) приходилось худо. В неурожайные годы свирепствовали голод и эпидемии. Страшным стихийным бедствием были набеги турков — грабящих и уводящих в рабство жителей.

Не спокойна и не счастлива была Кампанья. Роскошь природы оттеняла убогость существования. Упования на бога помогали мало. Требовалось трудиться в поте лица. Так воспитывались упорство и терпение…

У Джованни Бруно, по-видимому, были непростые отношения с богом. Можно предполагать, что Джованни был знаком с культурой итальянского Возрождения. Его другом был ноланский поэт Тансилло. Во всяком случае, Ноланец, сын Джованни, с почтением ввел образ Тансилло в один из своих диалогов. В другом диалоге упомянуты несколько соседей Бруно и описана патриархальная обстановка, среди которой провел свое детство будущий философ. Эти воспоминания проникнуты иронией, а обыденность ситуаций находится в резком контрасте с необычайным действующим лицом: богом Меркурием.

Нас не должно вводить в заблуждение имя языческого божества древних римлян. Бруно не мог выражаться точнее. Он и так посягнул на религиозную идею предопределения. Ведь известно, что ни один волосок не упадет с головы без ведома всевышнего. Эту догму и осмеял Бруно, вспомнивший Нолу своего детства.