Рудольф Баландин - Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно

Выступления народных масс против феодального гнета подрывали государственные устои. Но одновременно шло укрепление государственных систем, прилаживающихся к новым условиям. Демократические движения «снизу» как бы уравновешивались усилением монархизма, единовластия.

Здравый смысл подсказывал: постыдна, недостойна человека зависимость многих от воли и желаний одного. «Говоря по совести, друг мой, — обращался французский гуманист, враг самодержавия Ла Боэси к философу Монтеню, — это поразительная вещь: видеть, как миллионы людей жалчайшим образом служат, согнув выю под ярмо, не принуждаемые к этому особенно большой силой, но будучи, кажется, в некотором роде зачарованными и околдованными самым именем одного, могущества которого они не должны бояться, так как он всего один, и качества которого они не должны любить, ибо он по отношению к ним свиреп и бесчеловечен».

Ла Боэси находился на королевской службе и умер в 1563 году в возрасте тридцати трех лет. Его трактат «Рассуждения о добровольном рабстве» был издан протестантами после Варфоломеевской ночи 1572 года. Подчеркивалась нацеленность трактата против единовластия (абсолютного монарха или папы). Действительно, такой была главная тема. Однако Ла Боэси не останавливался на этом. Он задавался вопросом: как же один может господствовать над многими? И отвечал: «Тирана всегда поддерживают четыре или пять человек… У тиранов всегда было пять или шесть приспешников, наушничавших ему… Эти шестеро с таким успехом управляют своим вождем, что заставляют его быть злым для общества не только его собственной, но еще и их злостью. Эти шестеро имеют под собой шестьсот человек, пользующихся их милостями. Эти шестьсот проделывают с шестерыми то же, что эти последние проделывают с тираном. От этих шестисот зависят в свою очередь шесть тысяч других… К государю, как только он превращается в тирана, устремляется вся скверна, все подонки государства… чтобы обеспечить себе долю в добыче и быть самим маленькими тиранчиками при большом тиране».

Прозорливо подмечает молодой французский мыслитель одну обычную черту любой жесткой государственной системы: властитель творит окружающих по своему образу и подобию, а они, в свою очередь, воздействуют на своего господина. Возникает единый государственный механизм — машина для господства одних и порабощения других, в которой каждый человек, пусть даже он стоит на вершине власти, остается деталью, болтиком или винтиком, теряя свои высокие человеческие качества.

Почему люди мирятся с этим своим постыдным положением? Ла Боэси отвечает: «…люди, рожденные под игом и воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились; они не заглядывают вперед, а довольствуются тем, что живут в тех же условиях, при которых они родились…»

Сказывается вдобавок и «психология масс», для которых яркие лозунги более привлекательны, чем честные заявления бескорыстных и не властолюбивых граждан: «…природа простого народа, особенно многочисленного в городах, такова, что он подозрителен по отношению к тем, кто его любит, и доверчив и прост по отношению к тем, кто его обманывает. Не думаю, что нашлась бы такая птица, которая лучше бы ловилась на приманку, или рыба, которая скорее бы шла на крючок, чем все народы, попадающие в рабство из-за малейшего перышка, которым им, как говорится, помажут по губам; так что приходится удивляться, как легко они поддаются, лишь только их пощекочут».

Тут не только выпады против абсолютной монархии: отрицание всякого господства над людьми, а более всего — католической церкви, сулящей миллионам людей грядущий потусторонний рай (щекочут перышком по губам!), а взамен вымогающей для себя материальные блага сейчас, в этом мире.

Человеческая личность — наивысшее достояние. Не человек для государства и церкви, а государство и церковь для человека. Такова главная идея вольнолюбивого сочинения Ла Боэси. Таково было мнение едва ли не всех гуманистов Возрождения.

Гуманисты провозглашали свободу мысли: изобретение книгопечатания позволило распространять их идеи необычайно широко. Но становилось интенсивнее и противотечение: жесткая цензура, центральный инквизиционный трибунал, Индекс запрещенных книг.

О том, как воспринимали просвещенные европейцы гонения на «недозволенные» книги, можно судить по великолепным высказываниям Джона Мильтона (из статьи «Ареопагистика. О свободе книгопечатания»).

«Римские папы, присвоив себе неограниченную политическую власть, распространяли свою опеку и на зрение человека, как прежде — на его суждения, предавая огню и запрещая читать все, что казалось им вредным… Все эти каталоги и очистительные Индексы потрошили старых добрых писателей усерднее, чем анатомы, вскрывающие мертвецов.

…Нам неизвестен подобный обычай ни в одном современном реформированном обществе или церкви Европы: он обязан рождением самому антихристианскому из всех соборов и наиболее тиранической инквизиции. До тех пор книги появлялись на свет свободно, как все живое…

…Да и для публики это оскорбление; ведь ежели мы до того не доверяем ей, что даже брошюры не можем дать ей без посредников, то это значит, что мы считаем ее пустой, развратной, бессмысленной и коснеющей в неверии и невежестве, раз ей нельзя предлагать ничего не прожеванного прежде цензором. Мы не усматриваем здесь любви к народу и заботы о его благе».

Мильтон не призывал к вседозволенности при печатании книг, и даже предлагал, если требуется, осуждать и арестовывать книги, как и людей. Его возмущала предварительная тайная цензура, «идея надзора, выползшая из недр инквизиции». Ему представлялось святотатством и оскорблением человеческого достоинства самозванное право церковников перемалывать, просеивать, промывать и урезать духовную пищу:

«…ибо книгу нельзя считать неодушевленной вещью; в ней сокрыты жизненные силы, способные проявить себя в той мере, в какой эту способность обнаруживает создавший ее гений — нет, больше того, — в ней, как в фиале, хранится чистый и крепкий раствор того живого интеллекта, который вскормил ее… Убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч божественного образа».

Подобные доводы никогда не убеждали гонителей разума. Узколобые фанатики, верующие догмам слепо и бездумно, не способны понять и здравые мысли. Беспринципные искатели наживы или властолюбцы не желают их понимать. Что для них истина?

Вспоминается картина сторонника Реформации великого живописца и гравера Альбрехта Дюрера «Четыре апостола», созданная в период борьбы Лютера за свои идеи. Она, судя по длинным цитатам внизу картины, предостерегает от лжепророков, лжеучителей, которые «введут пагубные ереси» и отвергнут бога. Общий дух высказываний далеко не оптимистичен. Вот, например, слова апостола Павла: