Рудольф Баландин - Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно

В истинно совершенном творении должна присутствовать доля несовершенства. Мысль вполне парадоксальная. И вновь она возвращает нас к той неформальной логической проблеме, которую поднял Августин: две разные сущности, даже противоположные, как добро и зло, могут осуществлять единство.

Логика рассуждений выглядит странной. Истинное совершенство вроде бы не должно иметь изъянов; если они есть, то это уже не совершенство, разве не так?

По законам простейшей логики, точнее логических схем, утверждение Августина не выглядит убедительно. (На личном опыте мы знаем, что присутствие в вещи некоторой неправильности, отклонения от геометрической точности придает ей особую прелесть и живость, индивидуальность.) Возникает и другой вопрос: к чему эти разговоры о добре и зле? Большая ли разница, первично добро, а зло вторично, или изначально они равноправны и находятся в непримиримой борьбе? Похоже, что спор тут схоластический, формальный, догматический, а значит, далекий от реальности и насущных нужд человека.

Однако в прежние века люди об этом думали иначе. Они старались разобраться в том, как устроен мир и что происходит в их собственной душе. В те времена еще не существовало очень многих, почти всех нынешних наук о природе и человеке. Мыслители полагались на разрозненные факты, на мнения других и на собственные домыслы.

Как постичь мир в себе и себя в нем? Эту задачу, в сущности, ставил перед собой Августин. Он употреблял такие понятия, как бог и душа. Для современной науки эти понятия слишком общи, неопределенны. Понимать их можно так: миропорядок отличается от хаоса. Существуют некие законы, в соответствии с которыми движутся небесные тела, живут растения, разрушаются камни, происходят самые разные события. Вот эти законы и предполагаются божественными, а устроитель их — богом.

Когда богослов — Августин, Фома, Бруно или кто другой — предается размышлениям о боге, это можно понимать двояко. Одного вполне удовлетворяют общие рассуждения, пересказ чужих мыслей и чисто религиозное толкование понятий вне связи с окружающей природой. Другой будет видеть за религиозными понятиями образы природных объектов и явлений. В этом случае теология переходит в натурфилософию, в размышления о природе самой по себе, без вмешательства неведомых высших сил.

Полагая бога олицетворением мирового порядка (по примеру Фомы или Августина), мы приходим к логической несуразице. Ее можно свести к давней проблеме: способен ли всесильный бог создать камень, который не сможет поднять сам? Если способен создать, значит, не способен поднять. Если может поднять, значит, не способен создать. И в том и в другом случае всемогущества нет.

Аналогично — с мировым порядком. Если он создан и поддержан владыкой мира, то может ли всесильный владыка произвольно нарушить этот порядок? Если может нарушить, значит, будет непорядок. А если нарушить не может, то какое же это всемогущество? Снова логическая неувязка.

Для теологии, правда, подобная «железная» логика — не указ (иногда и для науки тоже). Есть понятие чуда, нарушения привычных законов, отступления от известных норм, вторжения в непознанное, неведомое, перед которым бессилен наш ограниченный разум.

Возможен и другой вариант. С позиции манихейства богу (порядку) противостоит дьявол (хаос, беспорядок). В общем, торжествует сильнейший, а потому в мире господствует порядок. Но и дьявол не дремлет и кое-где временами нарушает закономерное течение событий, предопределенных богом.

С позиций августианства хаос — это не злонамеренное действие хитроумного сатаны, а просто отсутствие (временное и местное) порядка. В этом случае всемогущество бога вроде бы не абсолютное. Но ведь истинное совершенство должно включать в себя и элементы несовершенства! Божество, позволяющее существовать дьявольскому беспорядку, обретает высшее совершенство и объемлет все сущее во всей полноте…

(Сравнительно недавно один из основателей кибернетики Норберт Винер писал в книге «Кибернетика и общество» о манихействе и августинстве в современной науке. По его мнению, зло и несовершенство мира происходят из-за отсутствия порядка, человеческого незнания, а вовсе не из-за противодействия «темных сил»: «…Не представляющий сам по себе силы, а показывающий меру нашей слабости дьявол св. Августина может потребовать для своего обнаружения всей нашей находчивости. Однако, когда он обнаружен, мы в известном смысле произнесли над ним заклинание, и он не изменит своей политики…» Нетрудно заметить, что тут речь идет о познании природы, а не религиозных истин, и термины богословия употребляются скорее по традиции, чем по необходимости.)

Итак, судя по всему, монах-доминиканец Джордано Бруно усматривал в священном писании и сочинениях столпов церкви двойное дно, подтекст. Под словами и терминами теологической «науки» можно было увидеть образы материального мира, зримой природы. Божественный порядок становился синонимом законов мироздания; дьявольские козни — проявлением хаоса и несовершенства мира.

Пожалуй, хитроумный и злонамеренный дьявол манихейства является сугубо религиозным образом и вряд ли переложим на язык науки. Поэтому Джордано, штудируя труды Августина и Фомы, веруя в единство мира и господство порядка (закономерностей) в нем, мог разрабатывать свою натурфилософию без особых помех со стороны правоверных католиков.

(С конца прошлого века, когда удалось доказать «весомость» света и была измерена сила давления светового луча, стало ясно, что свет в мире первичен, а тень — вторична. Тень — это отсутствие света. Свет без тени возможен, тень без света — нет. В переводе на язык теологии, это соответствует взглядам на первичность порядка, добра. Хотя в человеческом обществе зло существует не только по неведению или несовершенству, но и сознательно, намеренно.)

Монастырь — смирение, тишь, мысль, мир… Думал ли так юный Джордано? Как знать. В ту пору так думали о монастырях люди наивные, доверчивые. Но ведь не перевелись же еще наивные и доверчивые!

И то правда: были монастыри разные. О монахах — и говорить нечего. Только одежду можно заставить носить одинаковую да петь одни и те же псалмы. А все-таки каждый человек — сам по себе.

Молодые послушники имели возможность выбирать себе род занятий по склонности, развивая свои способности. Ученость поощрялась. Церкви требовались не толпы слуг тупых, а деятельные, разумные последователи, которые могли бы толковать и глубоко осмысливать священные тексты, побеждать в диспутах, славить своими духовными подвигами католическую веру.

…Если держать меч за лезвие, он уподобится кресту — символу страдания и милосердия. Но церковь католическая была организацией торжествующей и воинствующей. Меч она держала за рукоять.