Павел Дорохов - Колчаковщина

— Говорил, штобы добром, теперь сами виноваты, на себя пеняйте.

Офицеров свели на берег.

Внизу, в третьем классе, тихо перешептывались между собой пятеро солдат с ружьями. К солдатам подошел штаб.

— Вы вот што, ребята, ружьишки-то давайте, а сами поезжайте с богом.

— Вы бунтуете, товарищи? — спросил один из солдат.

— Бунтуем, Совет у нас.

— И мы с вами.

— Ладно, ступай на берег.

Тут же, в рубке первого класса, штаб устроил заседание. На обсуждение поставили два вопроса: что делать с пароходом и как поступить с офицерами. Молодых внес предложение.

— Пустить пароход без последствиев.

Штаб предложение единогласно принял.

— Пускай везде о нашем восстании знают.

Разговор об офицерах затянулся дольше. Молодых настаивал, что офицеров надо признать как врагов народа, взятых с оружием в руках, и прикончить на месте. Бодрых предлагал оставить офицеров заложниками, может, на что и пригодятся. Яков Лыскин тянул больше к Ивану. В конце концов постановление было вынесено:

Взятых с оружием в руках офицеров признать контрреволюционерами и саботажниками и запереть в амбар заложниками.

И тут же вынесли еще одно постановление:

— Известить соседей — ивановских, чусовских и прочих, что сизовские бунтуют и чтобы бунтовать всем вместе… Послать гонцов к Петрухину, сказать, что желаем присоединиться.

Выехав за поскотину, Киселев, чтобы запутать следы в случае погони, свернул в лес и лесом повернул назад. Объехал село, выехал на дорогу далеко позади него и пустил лошадь рысью.

Часа через три подъехал к пристани. Лошадь оставил в лесу, на всякий случай спутал ей ноги, кто знает, может быть, придется вернуться с пристани и дальше опять ехать на лошади. К пристани подошел пешком.

Скоро пароход сверху?

К вечеру должен быть.

Димитрий задумался, — как быть дальше. Времени прошло совсем немного, едва ли успели сообщить по пристани о бегстве Димитрия с парохода. Да и то, если комендант парохода обеспокоился участью человека во френче, а только один комендант, должно быть, и знал, что человек во френче шпион. Во всяком случае, медлить нечего, надо решать так или этак.

Решил Димитрий так, — спуститься на ожидающемся к вечеру пароходе до следующей пристани, переправиться на другой берег и дальше ехать на лошадях. Куда ехать, решит дорогой, — обстоятельства покажут.

К ночи пришел пароход. На пристани садились мобилизованные. Голосили бабы, кричали ребятишки. Громкой незлобивой матерщиной перекликались мужики. Маленькая, сухонькая старушка прилипла к русому, вихрастому парню, не оторвется.

— И на кого ты меня спокидаешь, и да когда же я тебя, моего сыночка, увидаю…

Парень неловко старается высвободиться из объятий матери.

— Да будет, мама, ну, будет…

Убирают сходни. Пароход отчаливает. Парни сгрудились на борту, машут фуражками, кричат последние слова. Громкими визгливыми голосами причитают бабы.

Берег потонул во мраке…

Мобилизованных окружают пассажиры…

— Обилизация? Куда гонят?

— Кто знат, будто на Омск.

— Куда погонят, туда и пойдешь, наше дело маленькое.

— Правильно, земляк, солдат не свой человек, куда велят, туда и пойдешь.

Русый вихрастый парень, над которым только что причитала обезумевшая мать, тяжко вздыхает:

— Правда, што ли, Омск взяли? Назад бы вернули и нас.

— Конечно, вернули бы, делать больше нечего, если Омск взяли.

— В городе сказывали — Челяба взята. Верно, правда, что Омск взят. Тьма-тьмущая красных идет.

Гулом по палубе:

— Идут. Идут. Идут.

На лицах или смутное беспокойство или нескрываемая радость. И скрыл бы, да не сумеешь, так и прет наружу.

— Эх, скорей бы, скорей!

— Не удержатся наши, что и говорить.

— Нет, не удержатся, где удержаться.

— Что так?

— Свихнулись все, ось свою потеряли. Нельзя без нее. Каждый человек должен иметь свою ось. Нет оси, и твердости в жизни у этого человека нет, шатается он из стороны в сторону, потому опоры под ногами нет. А который нашел ось-то, шутя тому человеку, его и встречный ветер не собьет с дороги, потому держаться ему есть за что, Ловко за свою-то ось держаться.

— К чему ты это?

— А ты мекай. Как думаешь, есть у Колчака ось?

Мужик опасливо взглядывает, потом сразу успокаивается, машет рукой.

— Есть, только чужая, на чужих осях вертится.

— Это как же понимать?

— А как хошь понимай, милачек.

— Та-ак. Значит, не продержится?

— Обязательно. На чужих осях не продержишься.

— Ну и дела! Вот жизнь пришла…

Небольшой коротконогий мужик, перехваченный под самый живот шелковым монастырским пояском, весело хмыкает:

— А у нас своя война, по-те-ха!

— Какая война?

Наша, барабинская. Появились отряды из мужиков при ружьях, при пулеметах, при всей амуниции то ись. Ну, значит, и того… то там пощупают, то там. Большое беспокойство наделали для начальства. Пригнали поляков, чтобы все банды в два счета… И пошла война… Мужики в болота, поляки за ними. Ну, да где ж там, места у нас гиблые, топкие, мужик каждую тропку знает, а поляк куда пойдет. Прямо пойдет — болото, налево повернет — болото, направо — опять болото. А мужик, знай, постреливает да поляцкие ружья подбирает. Он бы хошь и назад, поляк-то, ну, да и назад болото. Выходит, то ись, так, что у поляков неустойка.

— А проводников не берут?

— Берут, как не брать, без проводников никак невозможно. Ну, да, вишь, не каждый из нашего брата тропки знает, а и знает, так ошибется.

Поблескивают искорки в серых веселых глазах, колышется от сдержанного смеха русая борода.

— Ошибаются?

— Да вить как иначе. Свой своему поневоле брат. Друг за дружку и держутся…

Кучка бородатых мужиков сжимается тесней вокруг веселого барабинца.

— А большаки-то, видать, нажимают?

— Нажимают. Гляди, силу какую на них гонят, так и идут эшелон за эшелоном.

— Молодых все гонят, нас, стариков, не больно берут: знают, что не пойдем.

— А то пойдем. Будя, знаем, для кого стараемся.

— И молодые-то не все идут.

— Не все?

— Не все. У нас бегут которые прямо на Тобольск, к большакам навстречу.

— Эх, и народу гибнет, пропасть… И, вишь, идут, язви их, молодые-то!

Путаются жесткими корявыми пальцами в широких лохматых бородах, укоризненно качают головами.

— Ишь ты, идут молодые…

Справа чуть голубеют горы. Впереди, сзади и слева — степь. Сонный ямщик показывает кнутовищем на горы.

— Пошаливать народишко начал.

— Пошаливают? — переспросил Димитрий.

— Пошаливают. Раньше тихо было, никогда ничего не слыхали, а седни началось. Деревня тут, в горах, вон между той вострозубой и вон той, что поправее, как малахай киргизский. Заехали лонись в деревню с десяток партизан из анненковцев, — анненковцы тут у нас по губернии воюют, — безобразничать начали. Целую неделю ни проходу, ни проезду. Мужиков в нагайки, баб молодых и девок которых под себя. Ну, их и того, пришибли. Через три дня в деревню целая армия.